Лариса Сегида - Фиолетовые Письма

Звонила мама, деликатно осыпала советами, всегда одними и теми же, так как ее головная боль была одной и той же. Ей было не до советов, грубить маме не хотелось – от этого голове бы не полегчало – она просто терпеливо ждала магических шести вечера, когда боль вдруг улетучивалась. Как алкоголь испаряется из рюмки. В такие часы мама затрагивала тему необходимости замужества или хотя бы гражданского брака в ее-то далеко за тридцать, чтобы кто-то был рядом, но в своем близком и дальнем окружении она почему-то не влюблялась. Брезгливая по природе, она избегала чьего-то, даже случайного прикосновения к своему телу.

Подруги меняли парней в поисках своего единственного, делясь своим нарастающим опытом отношений, ощущений, откровений, проникновений и озарений. А она жила, штопая счастье других. Была ли она сама счастлива? Возможно. Ее жизнь была обеспечена, достаточно для того, чтобы чувствовать себя хорошо и уютно в своем мире. Ей казалось, что люди влюбляются, стремясь убежать от своего несчастья к чьему-либо счастью. Или от своего неполного какого-то счастья к чьему-то полному. Влюбляются в чей-то успех, чью-то красоту, чей-то манящий стиль жизни, мечтая запрыгнуть в него через взаимность, которой добиваются всеми усилиями, выпрыгивая из самого себя настоящего в самого себя искусственного. Не потому ли союзы рассыпаются, как песчаные замки от равнодушных к их вычурной красоте волн? Замки сравниваются с прибрежным песком, а волны остаются, и в их размеренном шепоте слышен один и тот же унылый вопрос “Как я могла или мог в него или в нее влюбиться?”

Москва с ее двадцатьюмиллионным населением обнадеживала количеством возможностей для встречи с тем, для кого почему-то, по мнению ее мамы и подруг, родились именно ее сердце, душа и тело. Суетливая, несущаяся, модная, блистающая, многослойная, непредсказуемая столица ее родины таила (или так думалось?) романтические новшества в барах, ресторанах, клубах, концертных залах, театрах, музеях, библиотеках, наконец. Яркая и шумная столичная движуха походила на пузырьки ее любимого шипучего вина. Рожденная на Кутузовском, в одном из тех сталинских домов не на самом проспекте, слитом с транспортным шумом, а спрятанных в тихих интеллигентных дворах в тени столетних деревьев, с квартирами-лабиринтами, где живет эхо, она не представляла себе жизнь в маленьком городке. Такие казались ей лужицами в сравнении со столичным морем, скучной водой в сравнении с ее веселыми винами. Она прожила в этом море уже много лет, своего “человека-амфибию” не встретила, наверное, просто потому, что не искала, потому что была самодостаточна. А может, уплыл он с течениями в иные моря или и не заплыл пока в ее море? Она отмахивалась от аккуратных намеков мамы и напирающих советов подруг, как от гнусов, от которых избавиться все равно невозможно. Она выслушивала истерики тех же подруг, запутавшихся в своих браках и отношениях, отпаивала их ими же принесенным коньяком или водкой, потому как ее шипучку они презирали, и думала, глядя на них, а стоило ли терять свободу, чтобы потом так страдать? Она чувствовала, что они попирают и ее свободу, разъедают ее солью своих слез, тычут ее иголками своих неоспоримых советов и давят железобетонными плитами своих жизненных опытов. Ей захотелось стать письмом-поездом и отчалить от всех их перегруженных вокзалов, сохранив свой “центральный вокзал” мобильным для своих клиентов благодаря интернету.

Мысль о путешествии в какую-нибудь столицу, отличную от Москвы, вкралась в ее сознание в одно из таких распластанных во время посталкогольного мучения состояний. Она перебирала в раскалывающейся от боли голове манящие столицы, пытаясь зацепиться за одну, самую влекущую. Проще было бы начать с ближних, европейских, где уже побывала, но простота исполнения идеи как-то не будоражила. Чего-то посложнее бы, пострессовее, в плане получения визы, да и подальше бы, чтобы нырнуть в противоположное время суток, где ходят вверх ногами. Зачем? Она и сама не знала. Голова любит запутанность. Ее голова особенно. Тем более такая, которая сейчас заставляла ее нешуточно страдать. Из англоязычных столиц – так как говорила и писала она на английском как на родном языке – в ее выборе сияли Канада, Австралия и Штаты. В последней, думала она, каждый с оружием, как дитя с соской, поэтому лихорадочная такая ментальность нации ее не притягивала. Вторая, должно быть, скучна в тотальности своей пустыни и узости прибрежной полоски цивилизации, частично рожденной из тюремной ментальности. Первая слыла замороженной и витиевато вежливой, но в ней родилась Джонни Митчелл, и она остановилась на Канаде и ее столице.