Анастасия Ермакова - Неизбежность друг друга

«Нет, нет, нет, – думала Полина. – Это не может продолжаться долго. Я просто сбегу отсюда. И все будет по-старому».

Эта мысль успокаивала ее на время, ненадолго, но скоро приходила другая, мучительная и гнетущая.

Как она мечтала еще какой-то месяц назад о том, чтобы в ее жизни хоть что-то изменилось. Как взахлеб ночами писала роман тайком от самой себя и надеялась на какое-нибудь удивительное событие, на чудо, которое поможет ей бросить осточертевшую учебу, предрекавшую работу учительницей русского и литературы в ненавистной школе, и полностью посвятить себя писательству.

Еще месяц назад она грезила о новой жизни так же сильно, как теперь мечтала о том, чтобы все вернулось на круги своя. Она оказалась попросту не готова к этой новой жизни.

У Полины и в мыслях не было хотя бы чуть-чуть сблизиться с новым для нее состоянием и с новым окружением.

Минутная слабость, пустившая в ее сердце жалость и сострадание к совершенно незнакомому ей человеку, сделала ее заложницей какой-то фантастической, нереальной игры. Игры, в которой она играла не по своим правилам. Какое ей дело до отцовских чувств какого-то старика, увидевшего в ней возможность счастья для его сына?

Теперь она вынуждена играть в эту игру, жить в доме незнакомого ей человека и хотя бы на людях делать вид, что их брак с Албертом не фиктивный.

Полина сначала думала, что просто распишется с Враницким и вернется в свою съемную комнату в Праге. Но оказалось, что по условиям пана Петера пакет его акций перейдет Алберту не просто после свадьбы, а при условии совместной жизни супругов на протяжении не менее трех лет. Видимо, так Враницкий-старший как раз и хотел снизить вероятность фиктивной регистрации брака, после которой новоиспеченные супруги сразу бы разбежались.

Сам пан Петер после свадьбы, которую сыграли скромно, в настолько узком кругу, насколько это было возможно, переехал в свою пражскую квартиру. Он объяснил свое решение тем, что молодые должны чувствовать себя свободно и не оглядываться на чьи-то устоявшиеся привычки. Также он настоял, чтобы Гашеки перебрались в расположенный неподалеку флигель особняка и помогали молодой семье по хозяйству.

Полину поражал этот странный человек, настолько благородный, насколько и противоречивый. В нем чувствовалась удивительная глубина души и в то же время железная хватка предпринимателя старой школы, решающего все вопросы не дипломатией и переговорами, а силовым продавливанием людей и ситуаций под себя и свои интересы.

Прожив всю жизнь, зарабатывая деньги, чтобы обеспечить стабильность и процветание своей семье, пан Петер упустил что-то важное, что теперь хотел наверстать таким странным способом. По-другому он просто не умел. И в этой абсурдной ситуации с передачей акций его сыну Алберту Полина видела отчаянную попытку в очередной раз продавить этот мир под себя, устроив счастье для сына по своим правилам.

Увлекшись на склоне лет религией, пан Петер все больше становился фаталистом, и все меньше предпринимателем. Он стремился как можно скорее оставить дела, чтобы посвятить себя ставшему любимым делу – чтению философской литературы и трудов средневековых и современных богословов. Полина пару раз слышала, как между Албертом и Петером случались небольшие стычки на этой почве. Видно было, что Враницкого-младшего раздражает все возрастающая религиозность отца, которая, как он говорил, разрушает его когда-то трезвый рассудок, делая умного и хваткого человека меланхоличным фанатиком. Сам же Алберт производил на Полину не менее противоречивое впечатление, чем его отец. Он был красив, по меркам Полины, даже слишком, самоуверен, имел широкий кругозор и вкус. Много внимания уделял внешнему виду – любил дорогую, качественную одежду и обувь и, конечно, мог себе это позволить. Его подбородок всегда был гладко выбрит, а ворот рубашки источал аромат элитного парфюма. В нем все было безупречно. Идеально. Вылощено.

С каждый днем это все сильнее раздражало склонную к хаотичности и беспорядку Полину, которая могла не заметить пятно на своей одежде и проходить весь день с листиком зелени между зубов, взглянув в зеркало лишь вечером. Она не была неопрятна и от природы обладала чувством прекрасного. Но слишком часто бывала рассеянна, витая в своих мыслях. Поймать ее в моменте «здесь и сейчас» было непростой задачей. Бытовое, физическое и явное имело для нее гораздо меньшее значение, чем нематериальное, духовное, воображаемое.