Марина Леванте - Бритые яйца. Или обо всём-всём-всём

И потому довольно быстро чуть ли не сдирал с женщины всё, что на ней было надето, а для него такое было привычным делом, словно содрать со стены старые обои. Эту литературу он штудировал всю свою сознательную жизнь. Как правильно и лучше сделать ремонт в квартире. В общем, не оставив на очередном теле абсолютно ничего и даже эротических тёмных чулок на резинках… «А на фига они нужны?» – каждый раз с раздражением думал про себя Витёк, – «Только мешают. Всё же и так хорошо…» – ведь главное, это то, что уже не висело, а начинало вставать у него между ног.

Практически даже не успев разглядеть даму, тоже не сильно важно, что под ним сейчас будет колыхаться, он кидался в бой тореадора, помня, что всё же бык, хоть и не племенной.

А женщины, как правило, и впрямь начинали трепетать, но не от страсти и возбуждения, потому что для этого Витёк вообще ничего не делал, он считал, что вполне достаточно его созревших угрожающих размеров, ибо видели надвигающуюся угрозу в виде бычьего х#я. Витёк же каждый раз забывал предупредить о том, что его мечты воплотились в жизнь, да и считал, что для женщины это просто пик наслаждения, когда он вонзит своё мощное достоинство в её плоть.

Ему даже в голову не приходило, что не в его размерах дело, а в умении, а главное, в желании обоюдного удовольствия, но он помнил только о своей постоянной нужде и потребности удовлетворения. И не понимал, почему зачастую ничего у него не получалось, правда, всё же о чём-то местами догадывался ибо, держал на прикроватной тумбочке тюбик с вазелиновым кремом, и то по причине боязни сломать свой поднявшийся орган.

Ну, не видел он, чтобы бык целовал корову перед тем, как на неё залезть, и лошади тоже не обменивались взаимными ласками при нём, а журнал так и валялся не открытым внизу, потому и приступал сразу к выполнению своей миссии, чем сильно озадачивал даму, ещё больше удивлявшуюся его неожиданному вопросу, если всё же что-то уже происходило, вдруг спрашивал, приподняв голову от подушки «а ты минируешь?» видно, что-то всё же углядев с тех не замусоленных страниц или услышав от того товарища.

Как правило, женщина тоже поднимала не голову, а глаза, в которых скользило неприкрытое удивление, ибо вот уже почти три часа сначала делая попытки войти, а теперь кончить, Витёк доводил бедолагу не до оргазма, а до изнеможения, а теперь ещё и вопросы какие-то несуразные задавал, когда она больше напоминала зависшую на одной ноте только что где-то рядом исполняющую джаз любимой Витьком Эллу Фицжеральд, и чуть не плача шептала: «Мне пора… давай в другой раз…»

Но другого раза, тоже, как правило, не происходило, и по обычаю, пока дама, вышедшая из душа, одевалась, с трудом натягивая надетые зачем-то капроновые чулки на резинках, слышалась одна и та же гордая песня не буревестника, что вот раньше бабы от него просто стонали, потому что у него член был, как у коня. Правда, почему-то никогда Витёк не договаривал, куда он теперь делся этот его всё же бычий х#й, тот, что грустно висел сейчас у него между ног, больше напоминающий какой-то созревший и перезревший фрукт, о котором с таким восхищением каждый раз говорил сам хозяин, но не дамы, которых он заманивал к себе разными обещаниями какого-то неземного наслаждения, не предупредив в чём оно будет заключаться. И что стонать они будут не от счастья, которого много не надо, а от боли, потому что у мужчины всё же должен быть человеческий половой орган, а не как у коня, и не как у племенного быка, который ещё до кучи и не смог произвести в нужном количестве потомство, как в том колхозе, под названием «Светлый путь». Но мог бы хотя бы просто оставаться нормальным человеком, и помнить, что всё же не конь и не бык, который, между прочим, тоже любит ласку, дабы поутру в коридоре не раздавались почти страдальческие стоны, и чтобы консьерж не сбивался со счёту, когда мимо него пробегала опять новая гостья и не думал про себя «ну, когда же, наконец, остановится этот нескончаемый поток страдалец, которых Витёк так и не смог сделать счастливыми, несмотря на свои внушительные размеры, о которых он так мечтал с детства, так завидовал, но не людям, а пасущимся на поле лошадям и коровам, что так ничему и не научился, как только оприходывать очередную даму, словно тот уважаемый мужиками племенной бык…»

Смеркалось. Темнота, разбавленная светом уличных фонарей и падающих ярких разноцветных бликов от витрин магазинов и кафе, тоже, казалось, падала на улицы города, накрывая его почти ночной чернью… Сновали прохожие, спешили с работы побыстрее разойтись по домам, вернуться в тепло и уют своих квартир к семьям, ожидающим жёнам и мужьям, к детям, и родителям…