Марина Леванте - Бритые яйца. Или обо всём-всём-всём

– Витя, а Витя… тебе пора…

Потом Пётр Васильевич опять привычно тыкал спящего в бок вилкой и начинал сначала:

– Витя, а Витя… иди уже домой… У меня завтра встреча деловая, – вяло добавлял он, смутно, что-то ещё помня. – Мне выспаться…

А собутыльник, криво улыбаясь во сне, хмуря свои кустистые брови, которые и так низко расположились на его широком лбу, почти накрыв его голубые глаза под часто подрагивающими веками, всё не забывая, почти ритуально, совершать одно и то же движение рукой, пытаясь то ли почесать себя, то ли расстегнуть пуговицы на ширинке, всё что-то бормотал себе под нос, отказываясь исполнять просьбу товарища, случайно и так некстати озаботившегося своим ранним утренним подъёмом.

В тот момент, когда почти уже сам заснувший Петя, неожиданно сильно опять ткнул Витю в бок железным столовым прибором, который он так и не выпустил из руки, помня о главной задаче – разбудить, во что бы то ни стало, тот резко вздрогнул и так же резко стал собираться.

А Вера, зашедшая в ту минуту в комнату, с удивлением увидела, как упившийся и ужравшийся школьный друг её мужа, склонившись зачем-то над столом, на котором ещё оставалось что-то недопито и не доедено, с силой пытается разорвать пополам куриную тушку, с любовью зажаренную хозяйкой в духовке. Но та почему-то не поддавалась нажиму его мужских стараний, и тогда Виталий, недолго думая, всё раскачиваясь над полупустыми тарелками, словно спящий бычок Агнии Барто, быстро, той рукой, которую постоянно тянул к низу, засунул этот жирненький непокорный масленистый бушевский кусочек себе за пазуху. И только тогда, глубоко и удовлетворённо вздохнув, нехотя направился к выходу, сопровождаемый недоумёнными взглядами уже обоих хозяев дома.

Дотащился ли он со своей необычной ношей до пункта назначения или обглодал курочку по дороге, никто так и не узнал, да и не было это особо важным, главное, что на утро Виталий, так и не поняв, что же произошло на самом деле, понёсся на всех парусах в химчистку, бережно держа под мышкой пакет со своим испорченным костюмом, и отдавая его в руки приёмщицы, стыдливо прятал свои голубые глаза за совсем опустившимися в этот момент кустистыми бровями.

Женщина, стоявшая за стойкой, знала мужчину, как того аномально-патологического педанта, а тут… такой казус, произошедший в жизни этого хоть и пьющего, но очень аккуратного человека, очень переживающего за свою внешность чистюли…

***

Так что, когда Верочка прижималась к плечу товарища покинувшего её мужа, в надетом привычно отглаженном до хруста пиджаке и орошала дорогую ткань в «ёлочку» слезами, ей казалось, что всё, как всегда, не только эта измятая подушка в лице Виталика, но и начищенные до блеска узконосые башмаки, которые она наблюдала краем плачущего глаза, стоящие у порога, выглядели ровнёхонько, как ставил покойник.

Наверное, потому она и не могла с точностью до минуты и часа сказать, когда же этот образ «бесконечного одиночества» из привычно сидящей и дремлющей в кресле позы принял горизонтальное положение рядом с ней и на её кровати, всё так же продолжив по—детски сопеть ноздрями и, по особенному, теперь не только почёсывая, а и на самом деле расстёгивая ширинку своих выглаженных брюк.

Виталик во многом напоминал Верочке её покойного Петеньку, не только этим устоявшимся запахом дорогого алкоголя, смешанного с привкусом табака, не только аккуратно выставленными ботинками у порога на коврике, но и манерой раздеваться… Перед тем, как, хорошо, если улечься, а не завалиться в кровать, он тщательно, неважно в какой степени опьянения пребывал в тот момент, прикладывал стрелочку одной брючины к другой, потом аккуратно приглаживал обе, ещё держа их на весу, затем так же тщательно, будто в руках держал разогретый утюг, проходился по ним раскрытыми ладонями, водрузив, наконец, эту часть своего гардероба на спинку стула, где уже ожидал тот пресловутый очищенный от жира работницей химчистки пиджак, и только тогда, проделав этот свой ритуал, разворачивался к ожидающей его женщине и с гордостью не от проделанной работы, а совсем по другой причине, напыщенно, но всё же с некоторой настороженностью в голосе произносил:

– Верочка, а ты знаешь, а я ведь жутко зло # бучий…

И следом крупные черты его раскрасневшегося лица, не пойми от чего, от возбуждения или от только что проделанных манипуляций с костюмной тройкой, оказывались совсем близко от глаз женщины.

Нет, конечно же, она этого не знала и не могла знать. Но начинала догадываться, не только вспоминая его руку, в состоянии вечного почёсывания, постоянно, будто намазанную клеем, лежащую на месте ширинки, но и начиная с того момента, когда Виталя, так она его теперь ласково называла, почти содрав с себя всю кожу, оскальпировав словно индейца, выходил, отстояв минут сорок под душем, из ванной комнаты, в обёрнутом вокруг бёдер махровом полотенце, потом резко откидывал его, напоминая этим жестом тореодора, взмахнувшего красной тряпкой перед мордой разъярённого быка, и с диким криком «Прости, Господи!» кидался на Верочку. Ну, а потоооом…