Александр Алекс - Вкус детства

В детстве я был непосредственным и подвижным. Во время урока мог громко засмеяться, встать, пойти по ряду, выясняя с кем-то отношения.

К сожалению, не запомнил имя первой учительницы. Когда пообвык в классе, осмелев, стал вести себя порой нестандартно…

Вскакивал за спиной проходящей учительницы, передразнивал её жесты. Изображал, как мне казалось, её мимику, жестикулировал, как она.

Ребята взрывались смехом, она оборачивалась, заставая меня за этим неблаговидным занятием. Естественно, пыталась урезонить, но увещевания не помогали. В наказание ставила в угол.

Ребята называли меня «артистом».

О недостойном поведении узнала мать, поскольку виделась с преподавателем каждый день.

Она не стала ругать меня. И я не припомню ни одного случая, чтобы за провинность мама хотя бы раз повысила на меня голос. Совестила – да, говорила, что сама не смогла получить образование, теперь вот надеется, что я буду хорошо учиться, а я подвожу её…

Мне становилось не по себе. Слёзы моментально наворачивались на глаза, я прижимался головой к её животу, и она же успокаивала меня.

Проходило какое-то время, я забывал свои слёзы, и опять выкидывал в классе какой-нибудь номер.

В малокомплектной школе учительнице приходилось каждого опрашивать, задавать отдельные задания.

Учился я слабо, малограмотные родители не могли проконтролировать домашние задания. К тому же за моё поведение приходилось краснеть маме. Отцу она ничего не говорила, он пропадал на работе, а то и исчезал на какое-то время. Думаю, навещал своих старших детей в другом посёлке.

Мама переживала, украдкой плакала, но здесь мы были в полной отцовской власти…

Не припомню случая, чтобы с её уст сорвалась жалоба на трудности и на своё здоровье. А, между тем, здоровье её было сильно подорвано, однако она тянула лямку, как большинство русских женщин в те нелёгкие годы.

Наверно и я, чуть повзрослев, к третьему классу стал понимать, что сильно огорчаю маму. Я очень её любил, жалел, видя, как она выбивается из сил дома и на работе.

Отец не вмешивался в процесс воспитания, но однажды всё же «угостил» меня широким ремнём. Не за успеваемость, а по другому поводу. Отлупил за очередную шалость, граничащую с серьёзным проступком.

Было это так. В свободное время, как все мальчишки той поры, мы бегали по селу и окрестностям, играли, находя сами себе занятия.

Однажды поздней осенью кому-то из ребят взбрело в голову полакомиться мёдом из колхозных ульев, приготовленных на зимовку. Улья с пчёлами были установлены в обычной земляной яме, рядами друг на друге во дворе колхозного тока, накрытые толстым слоем соломы.

Пчёлы зимовали так и в другие годы, руководство колхоза, видимо, не предполагало, что кто-то из сельчан решится пойти на разор или воровство.

Помню автор этой идеи – пацан постарше привёл нас и показал, где разрыть солому. Вёл он себя уверенно, по-хозяйски, будто так и надо. Принёс гвоздодёр и сам вскрыл улей, другой, третий….

Мы без боязни брали рамки, стряхивали сонных пчёл и ели душистое лакомство.

Наевшись, стали дурачиться, ломали рамки с воском и мёдом, мазали друг друга.

Мне кто-то сзади надел рамку на голову. Измазанный с ног до головы, я выглядел ужасно, но в силу возраста не отдавал себе в этом отчета.

Наконец, разошлись по домам, где я вдруг увидел в зеркале своё отражение. Волосы слиплись, лицо и одежда перепачканы, и был похож на страшилище из фильма ужасов. Понял, что за это мне может сильно перепасть от родителей.

Отмыть липкий мёд никак не удавалось.

На мою беду послышался шум в сенях, это отец пришёл с работы.

Испугавшись, я залез под полати русской печи, где у нас хранились ухваты для чугунков, веники, валенки, другие вещи.

На полатях спали мы с братом. Долгими зимними вечерами играли в нехитрые игры.

Отец с порога почему-то сразу спросил: «А где Шурка?»

Славик бесхитростно указал на моё укромное местечко.

Заглянув под полати, отец вытащил меня на свет божий. То, что он увидел, его взбесило. Таким я его никогда не видел.

Выругавшись матом, чего раньше тоже от него мы не слыхивали, вытащил широкий ремень из брюк. Взяв меня, как котёнка, за шиворот, сунул голову между ног и стал хлестать, приговаривая: «Будешь помнить, как шкодить, паршивый кот!»

Всыпав «горячих», отведя душу, отец заправил ремень в брюки, посчитав процесс воспитания законченным.

Понятно, с нами тогда не разговаривали на темы морали. Не втолковывали, что хорошо, что плохо, как у Маяковского. Для меня же этот своеобразный отцовский урок запомнился навсегда…