Марк Казарновский - Они и мы

Консьержи, обожавшие меня, просто задохнулись от восторга. Я гордо вышагивал по Большой Никитской и твердо знал, что жизнь прекрасна!

Ах, моя любимая Большая Никитская, та, что когда-то была улицей Герцена, как ты сейчас без меня. Жив ли мой старый соперник Барон, ведь ему уже тоже немало лет. Не хочу называть его врагом, хотя схватки между нами были нешуточные, это было давно, и время сгладило многое. Сражались из-за Евы. С Евой мне было интересно, почти как с Олей. Но вот ведь мое собачье счастье: ротвейлершу Еву отдали чемпиону породы, а Оля осталась в Москве.

Москву я вспоминаю часто. Лежа на любимом диване, закрыв глаза, я представляю, как маленьким щенком попал в семью, где уже было много живности: и старый кот Масик, заменивший мне маму и воспитавший меня, и попугай Кеша, с которым я потом не очень хорошо поступил, и рыбки, они, впрочем, меня совершенно не интересовали и про них я ничего не могу сказать, тем более что при переезде на новую квартиру с ними что-то произошло.

А в новой квартире на улице Герцена мне пришлось вскоре стать главой клана. Старый Масик простудился и умер, с Кешей тоже случилась неприятность… Но Эля с Марком не могут без животных. И в нашу семью вошли котенок Кисик и попугай Фрося. Очень беспокойные создания. Но я всегда их ставил на место, с Кисиком, правда, постоянно были проблемы. Кошка и есть кошка. Хоть и мужеского пола.

А еще к нам иногда приезжала гостья из Парижа. Вся в завитушках, персиковая, с модной стрижкой, очень кокетливая и хорошо воспитанная. Когда я увидел ее в первый раз, даже не понял, что это тоже собака. Звали ее Любочка, а по фамилии Пудель.

Ее хозяйка Альбина всюду Любочку возила с собой, а в Париже, говорят, даже в ресторан с собой брала.

В те времена я еще не знал, что такое Париж. На первом году моей жизни туда уехала Катя, спасшая меня от неминуемой смерти. Потом в этот Париж стали ездить Эля с Марком. Тогда-то я и подружился с Олей.

Когда Оля в первый раз осталась в нашем зверинце, я подумал, что не выдержит, и, как мог, стал помогать ей. Правда, и со мной случались всякие конфузы. Но с кем не бывает?

Нам с Олей есть что вспомнить, как гуляли по арбатским переулкам. В мороз вытаскивали пьяных из сугроба. Как она искала меня по ночам в тех же переулках. А когда я прибегал в три часа ночи, плакала, ругалась и говорила, что ни за что со мной не останется. Но оставалась. Всегда. Даже когда Эля с Марком уехали навсегда в этот чужой город.

Чужой… Теперь это и мой город. Я долго к нему привыкал. Когда Оля рассказывала, как мы полетим к Эле и Марку, к Кате, мальчикам, я не думал, что это так мучительно.

Переезд к Оле. Ожидание. Оформление каких-то документов, непонятно кому и зачем нужных. Ни один человек, выдававший справки о возможности моего отъезда, даже не взглянул на меня. А в аэропорту, на последнем этапе, когда мы с Олей зашли в ветеринарную службу, очень красивая барышня закричала: «Нет, нет. Пса оставьте снаружи. Здесь так душно. Справку я вам и так подпишу». Таможенники тоже не взглянули ни на меня, ни на мои документы. А может, я очень ценный производитель? Обидно!

А сколько мы ждали клетку! А как бегали, оформляя перевес. А что я испытал в грузовом отсеке…

После тряски, гула, грохота, холода – тишина… Клетку куда-то везут. Стоп… Дверца открывается…

Свет. Незнакомые запахи.

Бежать. Бежать. Бежать.

Кругом опасность…

Вдруг Олин голос: «Джим!»

Голос Марка: «Джимуня мой!»

Чудится. Бежать. Бежать.

Кто-то крепко держит за ошейник. Знакомая Рука. Марк.

Это мой Марк. Я спасен.

Меня сажают в машину. Машина незнакомая, но запахи родные. Пахнет Любочкой и духами Альбины. Но ведь они в Париже!

Неужели и я – в Париже?!

Меня вводят в незнакомый подъезд. Открывается дверь. «Джимочка!» Это же Эля. Вбегаю в квартиру. Моя старая мебель. Как мне ее не хватало в сером измайловском доме.

Я у себя.

Я в Семье.

Когда рядом с тобой дорогие тебе люди, можно жить и во Франции. Нам, собакам, проще, ностальгия нас меньше мучает. И хоть снятся мне иногда мои абрамцевские подружки, черный Боб, признававший мое лидерство и так же, как я, любивший моего хозяина, мне уже не так тяжело, как в первые дни, когда каждый Олин приезд вызывал желание бежать. Все равно куда.

Я знаю, что до Большой Никитской мне все равно не добраться, но… Бежать. Бежать. Чтобы взорвать монотонность сытой жизни.

Однажды я ушел…

Бродил три дня под дождем, понимая, что самостоятельно не вернуться. Силы не те. Глаза подводят. Слух пропал. Свалился под каким-то деревом. Меня искали, но безрезультатно.