Евгений Жмуриков - Коллекционер дождя

Он помнит, как их, закутанных, вели куда-то сквозь снежную пургу, и как они оказались в светлом и тёплом доме у дяди Васи, маминого брата, который принял их с рук на руки, а взрослые поехали дальше. Он помнит, как он кормил их макаронами, поджаренными на большой сковородке, а потом уложил спать рядышком на большом одеяле в углу. Он помнит весь этот вечер до мельчайших подробностей – и косо летящий снег, и слепящий свет фар, и чужую машину впереди в этом ярком свете фар.

В детстве мы живём в мире, где с нами не может случиться ничего плохого: есть отец, есть другие сильные и большие мужчины, и ты всегда в безопасности. А потом, постепенно ты понимаешь, как всё непросто устроено в мире взрослых людей. Однажды июльским летом матушка собрала детей, и повела в лес старую и ослепшую собаку по кличке Пират, с красивыми карими глазами. Пёс не только ослеп, но и ходил с трудом, и больше не мог нести свою службу сторожа при дома. Но старая тозовка, к счастью, дала осечку, и Пирата вернули на своё законное место во дворе. Но Данила навсегда запомнил, что старую и непригодную к службе собаку можно просто увести в лес.

Работать в МЖК, на бетонный завод в Искитиме он пошел от полной безнадеги, понимая, что другого способа заработать на квартиру у него в его тридцать семь лет нет, и не предвидится. Именно тогда, в МЖК, у него начались первые приступы лунатизма. Нельзя сказать, чтобы странные пробуждения по ночам происходили с ним впервые. К своим тридцати семи годам он был лунатик со стажем, так скажем. Впервые это случилось с ним, пожалуй, когда он был еще совсем маленький, лет семи-восьми. Родители брали его с собой, когда ехали на праздники или на выходные к родственникам в деревню, или в соседний городок. Его укладывали в комнате вместе с другими детьми, и, однажды, проснувшись, он обнаружил, что ушел довольно далеко от того места, где ему положено было спать.

В другой раз это было в стройотряде, после очень жаркого дня. Они строили дома в деревне, в верховьях Томи, был июль, стояла немыслимая жара, за неделю они успели загореть до черноты. И вот к вечеру этого дня они увидели пожар. Горело здание двухэтажной деревянной школы. Как потом выяснилось – местные мальчишки устроили в пустом здании костерок, а потушить не сумели. Они, всей бригадой, бросились к зданию школы, в надежде помочь хоть как-то. Но помочь было уже нельзя. Там, на тротуаре, пробегая мимо ревущего огня, закрываясь рукой от жара, он испугался очень сильно и неожиданно. Он поскользнулся, и упал на тротуаре, прямо напротив быстро набиравшего силу огромного огня. Упал, тут же вскочил, но страх не прошел сразу. И, стыдясь этой секундной слабости, что-то изображал потом, какие-то действия с шестом, уже совсем близко от огня. В этом не было, по правде говоря, абсолютно никакого смысла.

Должно было пройти еще много лет, прежде чем он попытается задуматься о природе страха. Почему испугался в этот раз, и совершенно спокойно вошел в горящую сторожку в другой, в следующий стройотрядовский сезон. Вошел, забрал бачок с бензином для своей бензопилы, и так же спокойно вышел. И потом так же спокойно смотрел, как догорала сторожка. Потому как сделать тоже ничего было нельзя.

Почему он мог драться один против двоих, каждый из которых был выше его на голову, мог драться тогда, когда обстоятельства этого в общем-то не позволяли. И почему он не вступал в драку тогда, когда не вступать в драку было непростительно? Почему? И еще он помнил, как страшно ему было, когда он впервые был в горах. Как страшно было, когда он впервые поскользнулся на снежнике. И как легко было на второй день, когда быстрой походкой молодого зверя он проходил по ледникам, даже не помня почти, где только что прошел.

Тогда, ночью, в стройотряде, после того пожара, он проснулся от того, что с криком бежал по чужим кроватям, совершенно не помня себя. Там, в той комнате, где они жили всей бригадой, он впервые подумал, что с ним что-то неладное, если он бегает, не проснувшись, по своим же товарищам. И вот это, казалось бы, редкое и странное, почти забытое, вдруг проявилось в нем в новых обстоятельствах с такой резкой и пугающей силой.

Страх…

Страх был только в самом начале. Потом было только тяжело, а иногда – невыносимо тяжело. После работы в КБ микроэлектроники, после чистых, просто сияющих чистотой боксов, где каждая пылинка была на учете, после белых халатов, белых шапочек, белых перчаток так тяжело было привыкать к грязным, пропитанным маслом и цементной пылью робам. Робы эти они сдавали в стирку по пятницам вечером, и получали их чисто выстиранными в понедельник с утра первой смены. Но уже к вечеру эти робы были снова грязные и липкие от масла и пота. Самое противное было в этой утренней процедуре – снять свое, чистое и сухое, и надеть эту холодную и липкую робу. Потом – такие же грязные и пропитанные машинным маслом башмаки. Такими же грязными были они сами, и не спасал от грязи ни душ по вечерам – в котором часто не было горячей воды, – ни двойные верхонки, ни стиральный порошок, которым они пользовались для мытья рук. Если не было горячей воды в душе, то приходилось мыться холодной, иногда чуть ли не ледяной водой. И потом нужно было идти в ветхом, подпоясанном веревкой полушубке на станцию, где иногда неизвестно почему подолгу не было электрички до дому.