Георгий Росс - Багульника розовый дым

Потянуло холодком обострения. Капитан, с трудом скрывая эмоции и досадуя, что в такой элементарной ситуации, которые он десятками щелкал, как орехи, споткнулся об эту скверную бабу. Орать на фронтовика и угрожать он не решился. Освободители были в большой чести, и их ордена, омытые собственной кровью, не называли цацками, как принято сейчас. Повсюду еще были видны отголоски войны. Безногие калеки привокзальных площадей разрывали души на гармошках, и помню, как плакал единственным глазом однорукий нищий солдат, невольно окропляя слезой консервную банку с лежащими в ней медяками.

«В данной ситуации, Анна Петровна, – уже холодно обратился к матери капитан, – Вам лучше добровольно сдать это оружие органам». Но конец его фразы поглотила звенящая безответная тишина. Последовала команда, и группа в полном составе приступила к обыску. В запотевшее окошко я разглядел, как две фигуры в шинелях метнулись по лестнице вверх. Чердак для тепла и легкости был засыпан сухим овечьим горошком, который они добросовестно перегребли вручную несколько раз. По двору всюду валялись кизяки, извлеченные из завалинки. В бане ломом поднимали бревна сруба, выковыривая из углов мох. Даже в сарае, где ночевала невинная ни в чем животина, вскрыли полы и вырвали жерди из утепленных опилками стен.

В доме тщательно порылись в единственном сундуке – источнике всего нашего благосостояния. Оглядев сей убогий интерьер, один из них со знанием дела, заглянув в трубу русской печки, отодвинул вьюшку. Когда убедившись, что и там нет пистолета, он повернул лицо. Капитан невольно гмыкнул и вышел вон.

А у отвернувшейся мамы от беззвучного смеха еще долго тряслись плечи. Картину всего происходящего я втихомолку наблюдал из-за занавески. Капитан Власенко коротко отдавал команды сержантам, много курил, но с родителями не обмолвился ни одним словом.

Глядь, а уж и день как корова языком слизала. Последний лесовоз, отгромыхав на отвале еще засветло, покрякивая на поворотах прицепом, задавленным стылыми сосновыми хлыстами, медленно корячился, растворяясь вдалеке в белой пелене еще не стаявших снегов. Уже смеркалось, когда закончились «трудовые будни» прославленной опергруппы капитана Власенко. Было очевидно, что они останутся в нашем медвежьем углу до утра. Районный отдел НКВД был в верстах шестидесяти от кордона и, слава Богу, мобильников не было тогда и в помине.

А у мамы, между делом, в чугунке уже томился наваристый борщ. Привычно двигаясь, она собирала на стол ужин. С одной лишь разницей, что кроме борща на столе появилось сочное розовое сало, соленые огурчики с капусткой, сметана, яйца вкрутую, грибочки с нарезанными кружочками лука и ее собственный душистый хлеб домашней выпечки. Молодые сотрудники были настолько голодны, что пренебрегли всяким приличием, не мигая смотрели на стол. Вывозившись в сеннике трухой и коровьим навозом, они уже не выглядели так воинственно и, будто птенцы, вытягивая тонкие шеи, обреченно и жалко поглядывали на это невиданное по тем временам роскошество. Капитан, покуривая и заметно нервничая, сидел поодаль и явно не знал, как себя вести дальше в этой довольно неуклюжей ситуации.

Зато знала мама, что кушать-то хочется всем независимо от звания. Она и разрушила невольное замешательство, подоткнув фартук и весело глянув на вошедшего отца, всех пригласила к столу. Подчиненные повскакивали с лавки, обрадовавшись, что попали в состав приглашенных. Но капитан, пригвоздив их взглядом, стал пространно объяснять, обращаясь к маме, что это не положено и что они как бы при исполнении: «Поймите нас, Анна Петровна…». Но маме давно было известно и то, как хочется кушать при исполнении. Не дослушав слабые аргументы в речи капитана, мама отреагировала: «Ну, Вам как хотитца, товарищ капитан, а хлопцев я зараз накормлю, с устатку-то молодые дюже проголодались. Эвон как прижухли, присаживайтесь!»

Уже где-то через час горемыки, ухайдокавшись за день безрезультатных поисков, накормленные и обласканные, похрапывали без задних ног в соседней комнате на отцовском тулупе под большим лоскутным одеялом. Так был реализован еще один пункт ее нехитрого замысла.

Как бы между делом на столе появилась бутылочка вспотевшего и чистого, как слеза, первача. Мама, подсев к мужчинам, весело и непринужденно залпом осушила граненые сто грамм. Отец выпил не торопясь, как бы смакуя каждое мгновение этой жизни, цену которой он теперь знал не понаслышке. Не Бог весть какой праздник, но повод, однако, был. Вой на еще не померкла в его глазах и не затихла в памяти, она, будто впитавшись в кожу и сердце, гремела в нем ночами, и мама часто подолгу не могла успокоить, освободить его сознание от этого былого кошмара.