Андрей Хуснутдинов: Аэрофобия

Двухэтажный домишко на отшибе. Один пройдет его, не заметив, другому после он будет являться в кошмарах, дразнить загадкой не столько неразрешенной, сколько не до конца загаданной. Этажи, заброшенные, с голыми комнатами и выбитыми окнами, суть подобия друг друга и отличны лишь тем, что верхний всегда, будь самая мрачная ночь, полон света, а нижний беспроглядно черен и в ясный день. Свет вверху, режущий глаз, плоский, больничный, происходит бог знает откуда – ламп в доме давно нет, проводка вырвана – и не смешивается с солнечным, будто горит в глухом помещении. Днем из-за солнца и ночью от верхней иллюминации тьма на нижнем этаже кажется сырой, блеклой, мелковатой, и, если посветить внутрь зеркальцем или фонарем, луч не озарит комнату, канет, как в небе. Но странности эти не бросаются в глаза, хоть бы и засмотришься на окна. Тревога охватывает не при взгляде на домишку, а при воспоминании о нем. В прошедшем времени он оказывается одноэтажным. Тьма и свет, смешиваясь, намечают вид ветхой преграды, запруды с течью, принимающей форму того, что она каким-то чудом сдерживает.

Большую часть моего громадного и запущенного, как сад, гостиничного апартамента занимает бассейн. Вода в нем давно зацвела. Кафельное дно открыто взгляду в немногих местах, и в этих плешах стоят свечками рыбы с пульсирующими пастями. Через поры в камне вода помалу сходит в фундамент, разрушает его. Оттого что трубопровод проржавел и забился, восполнять недостаток живительной влаги приходится вручную – ведрами, бутылками, пригоршнями. В сущности, я все время поглощен борьбой с обмельчанием. Поддерживать уровень воды, добывая ее как придется, давно сделалось моим назначением. Передышки на вздутом от сырости полу не приносят желанного забвения. Наоборот, мысли, что жизнь превыше выживания, в такие минуты подбираются хищными ртами куда-то к самому сердцу. На свое несчастье, я не умею ни бороться, ни мириться с ними. Я только могу глушить их новыми порциями воды.

Диким туристом я посещаю в Могилеве-Подольском свою бывшую воинскую часть. Она заброшена. Я снимаю ее на дешевую компактную камеру. В пустые окна казармы видны разбитые двухъярусные кровати, напоминающие лес после пожара. На ржавых турниках и горизонтальных лестницах заросшей спортивной площадки сушится какая-то гнилая ветошь. Скотный двор превратился в яму, полную грязи, камней и дощатых обломков. Пахнет, как ни странно, дорогой парфюмерией. Я брожу в одиночестве, но чувствую присутствие некоего невидимого проводника, направляющего меня среди руин и молча подсказывающего их былой вид и названия. Расположение третьей роты, где я сейчас нахожусь, и учебную часть, которой предстоит заключить мою экскурсию, разделяет полгорода. Это пара автобусных остановок, я собираюсь промахнуть их пешком, однако сбиваюсь с пути, начинаю плутать, незаметно для себя поворачиваю обратно, и на месте штаба, классов и стоянки со списанными истребителями нахожу все ту же казарму, спортивную площадку и скотный двор. Однако, несмотря ни на что, невидимый проводник описывает казарму как штаб, спортплощадку как учебные корпуса и заплывшую грязью ферму как самолетную стоянку. Мои возражения он не слышит: штаб, плац, столовая, стадион, самолетная стоянка, и все тут. По-видимому, его программа имеет адресатом не столько меня, сколько кого-то, кто сейчас находится в учебной части. Я то отмахиваюсь от вздорных описаний, то, наоборот, делано вторю им, и помалу успокаиваюсь настолько, что решаю не слушать глухой внутренний голос и сосредоточиться на том, на что действительно можно положиться, – на фотографии. Так, осмотревшись, я ловлю в видоискатель силуэт «двадцать третьего» «МиГа» с краю самолетной стоянки. Поле зрения на мгновение перекрывается, мягко хлопает зеркало. На экране вспыхивает картинка. Я гляжу на нее с некоторым отстранением: действительно «МиГ». Кто-то с чем-то там не согласен, но нам к этому не привыкать.

В гипермаркете, на одной из площадок, окруженной такими же нарядными товарными кипами, расставлены гробы. Всевозможных цветов и размеров, они обернуты целлофаном и снабжены ярлыками с перечеркнутой старой ценой и подчеркнутой новой. Большая часть их закрыта и стоит на палетах горой под самый потолок, некоторые, хотя и забранные пленкой, призывно открыты и доступны как для обозрения, так и для опробывания. Заглядывая в гроб с названием «Оптимальный», я вижу на дне протянувшееся на всю длину и так же упакованное в целлофан возвышение – не то доску, не то плиту. Под пленкой имеется мелкая наклейка, но прочитать ее я не успеваю. Посторонив меня, один из покупателей оставляет свою тележку и ложится в гроб. Он улыбается и ворочается до тех пор, пока менеджер отдела не запускает руку куда-то ему под спину. Раздается щелчок, и покупатель замирает с закрытыми глазами. Еще пару секунд назад тяжело дышавший, он перестает выказывать малейшие признаки жизни, но на вопрос менеджера: «Все?» – с воодушевлением кивает. Менеджер опять запускает руку ему за спину. Придя в себя, покупатель вылезает из гроба и, не мешкая, принимается водворять его на свою тележку. На место сбытого изделия менеджер ставит новое. На сей раз я удосуживаюсь прочесть наклейку на донном возвышении. Полезной информации, если не считать набранной петитом технической справки, на бумажке кот наплакал: «Уровень загробья». Я спрашиваю, как обыкновенная доска может служить уровнем загробья. В ответ менеджер предлагает мне тоже лечь в гроб. Я уточняю, что это даст, но, махнув рукой, забираюсь в домовину. Менеджер нажимает какой-то секретный рычажок у меня под боком. Я чувствую, как обернутое целлофаном и давящее в спину угловатое возвышение равняется с дном. «Все?» – осведомляется менеджер. Я равнодушно киваю. «Можете выходить». Я со вздохом встаю из гроба. Читая в моих глазах насмешку, менеджер тоже улыбается и вытирает что-то тряпкой в гробу. «Вы не чувствовали доски, хотя лежали на ней». – «Я не чувствовал доски, – говорю, – потому что вы опустили ее». – «Ничего я не опускал. Да это и невозможно. Смотрите сами». Он приподнимает доску, открывая ровное и цельное, без малейшего зазора, дно под пленкой. «Что же вы там включали и выключали?» – «Во-первых, сначала выключил, а потом включил. Во-вторых, не что, а кого». – «И кого же?» Усталым жестом менеджер приглашает меня склониться над гробом. Придвинувшись, я вижу, как вдоль днища и поперек длинной стороны вымахивает и тотчас втягивается обратно косое и тонкое, сантиметров двадцати, смазанное кровью лезвие. «Вы хотите сказать, что убили меня?» – недоумеваю я и неволей ощупываю грудную клетку с левого бока, куда должен был прийтись удар лезвия, пока я лежал в гробу. «Понимайте, как знаете», – отдувается менеджер. «Хорошо, – говорю, – я умер и оттого перестал чувствовать доску. Но каким образом я опять сделался живым?» – «Каким образом вы сделались живым, после того как не жили? – переспрашивает менеджер. – Спросите что полегче». – «Например?» – «Например, каким образом, будучи неживым до рождения, стали живым впоследствии». – «Чепуха какая-то… – Сбитый с толку, я вытираю испарину со лба. – Ладно, доску я и в самом деле перестал чувствовать. Бог с ней. Но ведь я продолжал чувствовать все остальное. И это называется – смерть?»– «Это называется памятная