Елена Касаткина - Обет безбрачия

В этот самый открытый люк и угодило колесо старой девятки. Провалившись в отверстие, машина накренилась и уже хотела остановиться, но, проглядевший яму Гела решил по-другому и впечатал подошву ботинка в педаль газа со всей пролетарской ненавистью. «Девятка» дёрнулась, взлетела и закружила каруселью.

Очнулась Лида в больнице. Первое, что она увидела перед собой, была её собственная замотанная бинтом и вздёрнутая вверх нога. Лида попробовала ею пошевелить, но не смогла, крепкий гипс держал ногу в надёжном заточении. Зато дрогнула и заколыхалась сзади привязанная к верёвке гиря. Такое Лида видела только в кино. Ей даже стало немного смешно, и она бы, наверное, рассмеялась или хотя бы улыбнулась, но лёгкая попытка растянуть губы в ухмылку отозвалась страшной головной болью. Потом приходил врач, и другой врач, и много других врачей, они смотрели, щупали, качали седыми головами. Из всего, что они говорили, Лида поняла лишь то, что тазобедренная кость каким-то образом вонзилась в малый таз да так, что вытащить её оттуда никак не удаётся. А может и не так, Лида плохо разбиралась в анатомии.

Однажды в палату вошёл ещё один врач. Этот не был седым, а может и был, определить не представлялось возможным, так как врач был лысым. Белая шапочка сидела на торчащих, как у Чебурашки ушах, смятым куличом.

«Он пришёл, чтобы вынести мне приговор», – сразу подумала Лида и оказалась права.

– Ходить не сможешь, привыкни к этой мысли, – безапелляционно заявил врач и чихнул. – Вот. Правда.

Пока Лида находилась в больнице, сынишку забрал к себе Андрей. После развода, ему удалось устроиться на работу на шиномонтажный завод. Всё вокруг стало скучным, и неинтересным. С недавних пор он стал задумываться о смысле жизни, о своём предназначении, также увлёкся религией и понял, что всё мирское ему чуждо. Всё чаще его стали посещать мысли об уходе из этой жизни в жизнь другую, монашескую. Осуществить намеченное мешал ребёнок, и Андрей, скрепя сердце, продолжал тянуть лямку отца-одиночки. Известие о том, что Лиду выписывают из больницы, и ей понадобится постоянный уход до конца дней, поверг его в ужас. Речи о том, чтобы принять на себя такую ношу, не шло, всё-таки они уже несколько лет в разводе, но вот ребёнок… Он так ждал выписки, чтоб возвратить чадо матери…

***

И вот всё вернулось на круги своя. Опять рядом с ней ненавистная мамаша, от которой теперь зависит всё в её жизни.

Целыми днями Лида лежит в кровати, прикованная к ней своей неподвижностью, целыми днями читает, смотрит телевизор и думает. Думает много: и о предсказании старца, и о том, что с ней случилось. Вот оно наказание за загубленную жизнь, вот оно, испытание, страшное, тяжёлое, пожизненное. Уж лучше бы она убилась.

На табуретке возле кровати икона Божьей Матери, Библия, Ветхий Завет и ещё несколько книг, в которых она ищет утешение и осознание. Лида видит и понимает, как раздражает мать. Видит и понимает, как отдаляется от неё собственный сын, которому не нужна мать – калека. Все дети ходят с родителями в цирк, в зоопарк, на карусели и в кино, а он ковыряет палкой песок во дворе, потому что даже бабушке нет до него никакого дела.

Лида в отчаянии смотрит на икону. Если искать спасения, если умолять о пощаде, то у неё, у Богородицы. Она мать, а, значит, поймёт и поможет. Но ведь и грех на Лиде тяжкий, понять и простить который не так-то просто. Долго думала Лида и поняла – раскаяния мало, нужна жертва, и жертва эта должна быть равноценна содеянному. А раз через физическую близость грех совершён, значит, и жертвовать надо ею. И вот держа перед собой икону, глядя Богородице в глаза, даёт Лида обет – никогда, ни при каких обстоятельствах не вступать в физическую близость с мужчиной.

Ветер посрывал с деревьев остатки листвы, покружил их в танце и замер, любуясь плавным падением. Осень. Если представить её женщиной, обязательно зрелой, много повидавшей и пережившей, она будет выглядеть печальной. У Лиды, лежащей неподвижно на старой продавленной кровати, ощущение полного одиночества и безысходности. Годы её жизни, как эти листья, покружили в танце и медленно падают вниз. Скоро они превратятся в ворох грязно-жёлтой массы и начнут гнить. А может уже?

Тишина такая, что начинает звенеть в ушах. И вдруг:

– Я никого не люблю! Идите все на…

Крик отчаяния проткнул всеобщую безмятежность и её мозг. Неужели есть кто-то, кому так же плохо? Ведь и ей хочется высунуть голову в окно и крикнуть те же самые слова, но она не может. Не может добраться до подоконника, не может нарушить тишину, ведь рядом спит сын, а за стенкой мать. Если бы крикун знал об этом?