Юрий Орлов - Серебро морского песка

Папа был круглый. Его торс был покрыт черной кудрявой шерстью. А когда он надевал свою пеструю полосатую рубашку, то становился похожим на арбуз.

«У арбуза – всюду пузо», наверное, он так писал про самого себя.

Если бы папа умел играть на баяне, то ему, наверное, было трудно поместить инструмент у себя на коленях. Но зато спрятанная в ладонях губная гармоника и пела, и аккомпанировала одновременно.

Мне было шесть лет, а ему тридцать три. Жили мы в коммунальной квартире.

В то время режиссер Крымского Театра кукол Борис Смирнов ставил папину пьесу «Тимка с голубой планеты».

Я брал папу за указательный палец, и он вел меня смотреть на волшебство.

– Почему кукольный театр называется клубом энергетиков, – спросил я (тогда Театр Кукол располагался в здании этого клуба).

– Энергетики, – объяснил папа, – это веселые люди, у которых много способностей и сил. Актеры этого театра – энергетики.

Скоро я в этом убедился. Главный энергетик театра был Смирнов. Он кричал на актеров, и актеры пели песни.

– Папа, а ты энергетик? – спросил я.

– Сам подумай.

Я подумал и решил: он энергетик.

Мы шагали по улице Пушкина. Солнце улыбалось, прохожие улыбались. Я тогда не мог знать, что вместе с нами шагает последний рассвет советского государства, который долгое время будут называть хрущевской оттепелью.

Хорошо идти, удобно держась за родной указательный палец!

На этой улице его знали, с ним здоровались. Звали Володей, Володенькой или Володечкой, – Владимир Натанович придет потом, а тогда я шел вместе с веселым, задорным, полным энергии молодым человеком, которого совсем недавно приняли в Союз писателей.

Папа был полон надежд, многие из которых так и не сбылись. Например, он так и не научился водить машину, за границей был раз в жизни, в Венгрии, когда эта страна была еще коммунистической.

В наши отношения порой врывался конфликт, а конфликтовать с папой было опасно, – из него постоянно сыпались острые слова.

Когда я решил жениться, мы сильно поссорились – будущая невестка ему не понравилась.

Позже, когда она родит ему внука, он не станет скрывать за маской отцовства своей любви. Время – самый надежный способ сократить все расстояния.

Я повзрослею, он останется в детстве.

Между его молодостью, которую я держал за указательный палец и моей зрелостью, накрывшей своей рукой его увядающую руку, пролег не один десяток лет – целая эпоха, прожитая под сенью папиных крыльев…

Он был фанатом стихотворения, спал с карандашом под подушкой. Снились стихи и, проснувшись, папа записывал их:

Эти детские ясли!

Лучше их нет на свете!

Как вареники в масле

Там купаются дети!

Он признавался, что во сне четверостишие казалось просто гениальным. Но утром обычно такие записи отправлялись в корзину.

Жаль, что ничего не осталось – могла бы получиться целая книжка для детей, идущих путем сюрреализма.

В своей квартире на улице Пушкина мы жили не слишком бедно: у нас был транзистор «Спидола». Эта штука досталась от моряка, соседа по коммуналке.

«Спидолу» моряк уронил, от нее отлупился кусок пластмассы. Сосед, любивший гулять с новыми вещами, так расстроился, что подарил транзистор папе и маме. Они приклеили кусочек на место, и приемник смотрелся как новый.

Теперь мы могли слушать футбол и радио няню.

Папа болел за «Спартак», а я за сборную. Футбол мы слушали часто и самозабвенно.

Однажды он отказался слушать, хотя был какой-то очень важный матч.

– Почему? – спросил я.

Он посмотрел на меня очень грустно и сказал:

– Умер Маршак.

Прошло более тридцати лет, я летел домой, уже в другую квартиру, где прошла моя юность, вспоминал любимые отцом строчки Маршака:

"Любите жизнь, покуда живы, меж ней и смертью – только миг. А там не будет ни крапивы, ни роз, ни пепельниц, ни книг" …

Радужный круг, поднявшись над крылом самолета, полминуты летел рядом, а потом ушел в облако и скрылся в нем.

Прав ли был поэт? Кто знает!

Ничего нового не бывает на похоронах. Кто-то скорбит, а кто-то делает вид и даже пускает слезу, чтобы показать всем, как ему тошно, а виновнику торжества смерти, возможно, на это наплевать, или он смотрит на своих родных и близких со стороны с удивлением, любопытством и даже радостью. Во всяком случае, он теперь точно знает, есть ли там розы, пепельницы и книги.

Отец был талантлив, его любили, он написал много хороших детских стихов, и я, стоя у гроба, где лежало его маленькое, измученное болезнью тело, понимал, что, если у меня и есть хоть какой-нибудь талант, то его сила никогда не приведет ко мне не похороны такого количества людей. Это грустное и мучительное чувство было чувством сожаления из-за прояснившейся мысли: с этого момента пошел мой собственный отсчет, а сам я уже ничего не успею сделать.