Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

Книга была закончена в январские дни 1991, когда Горбачев вводил войска в Москву. Его поведение соответствовало портрету, обрисованному в книге, — принципиально ограниченный реформатор, твердо взявшийся за невыполнимую и внутренне противоречивую задачу: соединение коммунизма с современностью. Я считал, что Россия политически готова к демократии самого обычного типа, какую можно наблюдать и в Японии, и в Индии, и в Германии, и в Коста-Рике, тогда как коммунизм любого типа в России начинают ненавидеть. Но ни Запад, ни многие даже московские интеллектуалы, ни, конечно, Горбачев, в такую возможность не верили. Именно это неверие в развитость российского народа больше всего другого питало и всемирную «горбоманию», оправдывавшую любые действия Горбачева, и недоверие к Ельцину.

В 1991 году я несколько раз приезжал в Москву по правозащитным и другим делам. Вначале к неспокойные январские дни, когда я выступал на семинаре Ларисы Богораз по принципам правозащитного движения; встретился с Хасбулатовым, Станкевичем и с близкими друзьями. Затем — на майский Сахаровский конгресс, где, в частности напомнил убежденным коммунистам, что их поезд ушел (Горбачев слушал) и что пора уходить с честью и мирно; предупредил также Горбачева, что если на народ попытаются надеть прежний хомут силой, то он разнесет всю телегу, — что в точности и произошло с коммунистической телегой в августе. Еще раз я приехал уже после путча — на Московскую конференцию по «человеческому измерению». В дни путча мне в визе отказали. На конференции я получил, между прочим, официальное приглашение на встречу президента Горбачева с бывшими диссидентами. Люди пошли, но мы с женою отказались. Шел сентябрь 1991, борьба еще не закончилась. Я не мог пожимать руку человеку, которого и в книге, изданной на Западе, и в февральском меморандуме госсекретарю Бейкеру, и на встречах в госдепартаменте и Белом Доме, и везде описывал как человека, возглавившего в конце 1990 команду сталинистов Крючкова, Язова, Пуго и других для подготовки реакционного переворота. Кроме того, как раз в тот день я встречался с Б. Н. Ельциным, которого в февральском меморандуме Бейкеру противопоставил Горбачеву как единственного после смерти Сахарова реального лидера демократических реформ [1] Бейкер ответил мне сразу очень дружественной запиской, из которой можно было, однако, понять, что переориентировать политику с Горбачева на Ельцина госдепартамент не планирует. Такова же была тогда и реакция в Белом доме. Встретиться в тот же день с Горбачевым, да еще в торжественной обстановке как бы взаимного признания между ним и диссидентами, было мне неприлично.

Теперь я езжу в Москву реже. В глубоком смысле ситуация и в стране и в мире прояснилась. Империя, начинавшая неудержимо расползаться отнюдь не вчера, а еще в 1917 или даже (если вспомнить о Польше) в 1916 году, распалась теперь почти что мирно — и в этом я опять вижу показатель политической зрелости России. Боровшийся за сохранение СССР Горбачев, начинавший реформы, а затем тормозивший их, стал уже фигурой не политической, а исторической; в истории его имя сохранится со знаком плюс — и на здоровье. Решающие реформы, которых он так не хотел, начались — хотя еще многое не ясно. (Каков, скажем, антидемократический потенциал, сохранивший свою структуру госбезопасности, этой чумы России в течение чуть не трех четвертей века?) На главный план вышла, наконец, задача вхождения России в мировую экономику, и эта задача выдвинет наверх политиков, связанных с деловым миром, с конкретными проблемами конкретных слоев населения, и постепенно отодвинет политиков абстрактного идеологического склада.

Жизнь мира радикально изменилась вслед за демократической революцией в России. Это не только падение коммунизма в десятках стран, от Монголии до Никарагуа, но и распад на той же волне ряда других экстремистских режимов, вроде апартеида в Южной Африке. Правда, в нескольких новых странах (показательно, что не в России) люди позволили себе втянуться в опустошительные гражданские войны, как это случалось раньше в некоторых африканских странах, освобождавшихся от колониализма. Но жизнь планеты в целом, по большой шкале, стала бесконечно безопасней.