Пётр Иголкин - Химически чистое искусство

– Знаешь, я всегда отличался от своих родителей, но мне и не на что жаловаться. Ума не приложу, что сказать и им, и о них. И надо ли вообще? Даже не знаю, почему так себя вёл… Они же уже огорчены сыном, правильно? Вряд ли они огорчатся ещё сильнее, когда обо всём узнают. Они же как-нибудь да узнают. А то висит сын на шее, нездоровый, непутёвый, неуравновешенный и ещё много «не». Словом, и не сын вовсе… Полин, пообещай мне: что бы ни случилось, ты ничего не скажешь моим родственникам. Я хочу, чтобы они сами всё поняли.

Она ответила:

– Если бы ты хотел огорчить родителей – сказал бы, что уйдёшь в искусство. Сработало бы настолько сильно, что они к тебе вообще лезть не стали бы. Поверь мне. Конечно, я ничего не скажу.

Мне всегда было трудно смотреть на человека лицом к лицу, и именно в тот момент я сделал это впервые за долгое время. И был поражён: мне не хотелось, как раньше, опустить взгляд или отпрянуть; я видел эти крошечные глаза, миниатюрный нос, румяные от волнения щёки, – всё сразу я видел и складывал наяву первый раз.

Мне оставалось произнести что-то напоследок. И я сказал:

– С тобой не холодно.

Вот примерно то, что происходило наверху, не считая долгих примерок, откуда именно нужно упасть, а после – односторонних Полининых поцелуев.

И случилось то, что случилось.

Я совсем перестаю ощущать себя, но продолжаю понимать, что всё ещё существую. Звучавший в ушах писк, который я принял за изменение давления, стал тише. Или даже поменялся на такой отдалённый крик, который можно различить, если хорошенько прислушаться.

Так необычно. И… странно.

Да, ничего не получилось. Нужно придумать что-то другое, чтобы это не угрожало Полине и кому-либо вообще. Вот только почувствую ноги, встану, оклемаюсь и сделаю. Но уже один. Говорят, искусство требует жертв. Но на двойные жертвы я идти не готов.

Если это можно назвать жертвой, конечно.

По своей глупости я не сразу сообразил, что это могут быть двойные потери – тогда я думал совсем о другом…

Как бы мой поступок ни назвали, этот поступок мой : моя ответственность, моя вина, мои проблемы. Никто не виноват. Просто так получилось, что клишированные проблемы молодых людей стали проблемами всего общества: неопределённость, бесцельное стремление, страх бедности и ужас глупости. Возможно, так было до моего рождения. Но мне бы не очень хотелось, чтобы так продолжалось и после моей смерти.

Начинает потряхивать. Как в лодке на волнах.

Как-то… нехорошо…

Долгий и протяжный звук, вырывавшийся у меня изо рта, походит на стон роженицы. Одно филигранное движение ощущается как часовая операция. Мне кажется, что я могу с лёгкостью отсчитать миллисекунды, пока врач вправляет мне руку.

– Тихо-тихо-тихо-тихо… Вот и всё, попробуй подвигать рукой, – командует он.

Я пытаюсь ею двигать, всхлипывая от боли, которая теперь ощущается меньше, и смотрю на то, что второй врач делает над телом Дани. Картина у меня – она каким-то необъяснимым чудом осталась цела, только немного погнулась рама и потрескалось стекло. Метрах в десяти от нас прямо около окон дома лежит рыжий кот, бездыханный, брюхом кверху. К моему стыду, сейчас он беспокоит меня больше всего – видимо, так я защищаюсь от волнения. Откуда бы он ни выпал, наверняка смог бы сгруппироваться и, отделавшись лёгким испугом, просился бы обратно домой. Но он лежит. Странно.

– Что у вас ещё болит? – спрашивает врач. – Говорите сейчас. Так, возможно, заживать будет быстрее и безболезненнее.

Продолжая рассматривать Даню, его коллега уточняет у меня, сколько времени мы тут находимся и как долго ждём помощи.

Помощи ждала только я.

– Ну и что же произошло? – задаёт вопрос подбежавший фельдшер. В тот же миг из машины скорой выходит водитель, слоганом жизни которого, стало выражение: «Ухожу на работу убитым, чтобы снова вернуться убитым». Сейчас я его понимаю, как никто другой.

Хотя всё же не так как Даня.

Данино тело спасло не только меня, мою жизнь – в самом широком понимании, – но даже камеру, на которую я всё это снимала, и ПОЛЯ роид, как он в шутку его называл.

Я рассказываю, что вышла из подъезда, стала протирать объектив, а он упал на меня, ударившись сначала о край козырька. Конечно, я бессовестно вру, но себя оправдывала тем, что для них это не имело никакого значения. В отличие от Дани, я умела это делать и часто пользуюсь ложью, как и все уважающие себя люди. Если бы они хоть немного притворились, что им интересно, и начали разбираться в ситуации, то поняли бы, что мои травмы не сходятся с тем, что я рассказала.