Алина Талалаева - Ямма №5 (11)

Покончив с формальностями, Гаврилов велит привести задержанного. Пока за ним ходят, в камеры загоняют ещё двух не пойми откуда взявшихся мужиков. Тем временем на подследственного – долговязого сутулого доходягу лет сорока, что трясётся от страха, напяливают видавшую виды балаклаву. После он шаркает от одной камеры к другой, нехотя заглядывая в окна. Затем, остановившись у одной из камер, бормочет:

– Вот этот.

– Точно? – прикрикивает Гаврилов. – А ну, ещё раз посмотри, не вздумай чего напутать!

– Да-да, – спешит заверить Долговязый, – точно он.

Гаврилов глядит на нас, и мы поочерёдно подходим к камере. За исцарапанным стеклом смутно угадывается помещение два на два метра с вделанной в дальнюю стену лавочкой, на которой сутулится тот самый парень в изодранных джинсах и выцветшем свитере. Вот и допрыгался, дружочек. Интересно, как его повязали?

Через какое-то время этого дурачка уводят, а с Долговязого сдёргивают балаклаву. Он испуганно топчется на месте, тяжко вздыхает. Стоит у стола Гаврилова, точно провинившийся школьник перед директором.

– Да не трясись ты, – фыркает Гаврилов. – Раздражаешь, сука.

Услышав это, тётка вздрагивает – не иначе как мат оскорбляет её чувствительную натуру, вступает в конфликт с высоконравственным воспитанием. Забавно, учитывая, в каком убогом районе она живёт. Должна бы уже привыкнуть.

– Ну-с, рассказывай, – велит Гаврилов. – Всё по порядку – кто, что и как.

Долговязый мнётся, жуёт губу, а покрасневшие глаза его мечутся от одного равнодушного лица к другому. Складывается впечатление, будто всё его тело отчаянно силится выдавить из себя хоть какой-нибудь звук. Вместо этого получается лишь сопение и кряхтение, кульминацией которых является невнятное бормотание.

– Чего? Не слышу, бля! – рявкает Гаврилов. – Громче, сука! Мне тут на тебя время тратить не хочется.

– Покупал я у него, – мычит Долговязый.

– Что покупал? Когда покупал? Конкретнее, бля!

– Хмурого… Героин, то бишь.

Гаврилов что-то записывает.

– Как давно?

– Неделю назад… может, больше. Не помню.

– Не помнит он, – ворчит Гаврилов. – Мозги себе вконец уже сжёг, да? Наркот ебаный, перестрелять бы вас всех к чёртовой матери, да в общую могилу зарыть. Заодно туда и тех пидарасов сунуть, кто вам эту дрянь толкает.

На эту его реплику тётка в очередной раз вздрагивает, а дедок грустно качает головой. Долговязый же молчит, смотрит в пол.

– Сегодня что было, рассказывай.

– Позвонил… Ну, договорились встретиться… Он пришёл. А дальше… тама уже вы прибежали…

– Кто дилер знаешь?

– Не знаю, – шепчет Долговязый. – Они его просто Барыгой кличут. Самого его я ни разу не видел.

– Барыга? Это что, погоняло такое?

– Ну да…

– Опять этот злоебучий Барыга! – ругается Гаврилов. – Как же он меня заебал!

Явно не выдержав, тётка осуждающе косится на Гаврилова, но тот полностью игнорирует её взгляд. Мне же, напротив, всё это безумно интересно. Последние несколько минут и вовсе превращают без того забавную ситуацию в натуральную хохму. С трудом сдерживаю улыбку.

Гаврилов продолжает что-то записывать. Поставив точку, взглядом подзывает Воробьёва. Так начинается обыск. Из карманов Долговязого извлекают всевозможный хлам: тут тебе дешёвенькая зажигалка, ключи на проволоке, пара уже пожёванных зубочисток, кусок кожаного ремешка, и – то, чего все так ждали – небольшой свёрток фольги. Развернув последний, обнаруживают гранулированный порошок грязно-серого цвета.

Глядя на эту подозрительную субстанцию, мне остаётся лишь нахмуриться и покачать головой – вот как можно подобное дерьмо себе в вены прыскать?

– Как видите, в карманах задержанного обнаружено следующее… – Гаврилов методично перечисляет найденные предметы, поочерёдно занося их в протокол. При этом особое внимание, конечно же, уделяется гадости в фольге. Дрянь эту рассматривают со всех сторон, осторожно, словно она кусачая, ворошат шариковой ручкой, вздыхают над ней и ворчат, морщатся, после чего убирают в конверт для улик и опечатывают.

Перепуганному Долговязому заламывают руки, уводят прочь. Гаврилов же хранит гробовое молчание, пока мы читаем розданные листовки. Записано всё бугристым и малопонятным почерком, и на ум лезут мысли о том, что Гаврилов явно ошибся с профессией – ему бы врачом идти, ведь у этих, как известно, самые непонятные почерка. Поставив в указанных местах подпись, я, таки не сдержавшись, спрашиваю: