Яков Сычиков - Храм детства

Вообще мне нравятся некоторые ненашенские слова, которые часто слышу я в буржуйских фильмах. Вот, например, «Пьюдефол!» или «Эвридэй!» Ну, «Пьюдефол-то!» он и у негров «Пьюдефол!» Звучит, как льётся. А вот «Эвридэй!» – иного толку. Такое говорят, когда после «Пьюдефол!» проснулся утром живой – пусть не в своей кровати, пусть не в кровати вообще, но живой, мать твою, живой!

– Пьюдефол! О, эвридэй! – говорю я, выйдя на балкон в трусах, и блаженно потягиваюсь всем туловищем. Вижу, как старая карга соседка с застеклённого балкона, глядя на меня, шевелит злобно губами, будто шёпотом матерится. Что делать? Такова жизнь: молодость проходит – наступает каргатость.

Похмелкин

Юрец любил в кругу родных, сидя на паласе, смотреть советский телевизор «Рубин». А когда тот начинал моргать своим единственным дьявольским глазом, пуская взамен «Санта Барбары» чёрные по белому полосы, Юрец – как самый юркий – подлетал к нему сзади и лупил крамольного по башке. И тогда либо вновь на экране появлялся Сиси Кэпфэл и нёс несусветную дичь, которую даже Юрец понимать отказывался, либо все, тихо ругаясь, расходились по своим углам.

Больше всего Юрка любил боевики с Ван Дамом и Сталлоне. Знал бы, бедняга, в какой порнухе они снимались поначалу, с горя плакал бы неделю, а то и заболел бы хандрой и пошёл на улицу искать водки и героина, – и уж, конечно бы, не стал больше плясать под Газманова, садясь перед всеми на шпагат, подражая Ван Даму, и губы кривить, как Сильвестр. Но, к счастью, он этого не знал.

Первый раз он увидел Сталлоне в жёлтом провонявшем насквозь Икарусе. Наклеенный на стекло за спиною водителя, Сильвестр смотрел на Юрку двумя отблесками на чёрных очках и нарочито не улыбался. Небритый, со спичкой в зубах и пистолетом во вдетой в обрезанную перчатку руке, Сталлоне подавлял в Юрце тошноту от автобуса.

Юрец толкнул спящего отца, и тот протягивал ему пакет.

– Да не! Не то мне! – говорил Юрец.

– А чего тебе? – спрашивал, просыпаясь, папа.

– Я этого крутыша, па, хочу!

– Да где мы твоего крутыша-борова положим?! – сказал, глянув, «па» и снова заснул.

– Тогда я сам стану такой же крутой! – решил Юрец.

– Это пожалуйста, – сказа «па», засыпая.

Когда в доме появился первый видеомагнитофон, Юрец, отложив уроки, собрался вместе со всеми совершить культовый акт. Но после того как гнусавый голос просквозил: «Компания Питчерс представляет!» и назвал предстоящий фильм, уши кинозрителей залил такой отборный высокохудожественный мат, что Юрка незамедлительно вылетел из зала с криком вдогонку:

– За уроки садись!

– Не честно, – кричал бедный Юрка. – Я всё расскажу!

Но не знал, кому ещё рассказывать, если все были там – за дверью, за которой слышалось, как Ван Дам уже успел свернуть кой-кому голову и разбить добрую дюжину межножных яиц.

С досады Юрка хватил из буфета водки и завалился, вместо уроков, спать под стол, мысленно испросив у Бога хотя бы хороших снов. И сны снились хорошие.

Проснулся он, когда в дверь позвонила соседка Авдотья с расстройством и известием. Открыл ей разбуженный Юрка, а потом появились и остальные – вышедшие из зала красными и возбуждёнными. У бабушки был такой яростный взгляд, будто она вместе с Ван Дамом не отомстила ещё десяткам двум злодеев, а тут ещё и прервали её, видите ли.

Фёдор Похмелкин никогда раньше не был пьяницей и всегда сам брюзжал на поступков подобных, но в возрасте тридцати четырёх лет заработал, по любви к остренькому, язву желудка. Испробовав кучу средств, он обратился к присоветанному ему доброжелателями народному способу. Выпивая перед едой ложку спирта и запивая сыром яйцом, язву он скоро вылечил, но, обнаружив в себе неимоверную тягу к спиртному, спился бесповоротно. Спирт употреблялся теперь им в любых пропорциях, количествах и повсеместно. Авдотья выла, стонала и насылала чуму.

Дело было, значит, так. Проснулся этим утром Фёдор часов в десять. Походил – пошарил в холодильнике. Делать нечего – пить тоже. А вокруг тускло всё так – беспросветно как-то и тихо, – в голове только дурь какая-то и гул в ушах стоит. Четвёртый день Фёдор не пил. Как так? А вот так: Авдотья уехала в деревню и заперла его.

Ходит Федя по квартире, ходит, смотрит: железяка под потолком в углу повешена. Вроде рупора чего-то такое. Вдруг как заорёт голосом противным: «Вы, мол, Фёдор Константиныч вышли за рамки всякой человеческой вседозволенности, в связи с чем, потеряли человечий облик и превратились в негативного во всех отношениях элемента, заслуживающего немедленного деклассирования и расстрела. Ибо таким, как вы, нету места в нашем великом и прекрасном обществе!»