Евгений Белкин - Большая политика

– Что это? – тыкнул пальцем Цапко в сторону раритета, глядя на невесть откуда взявшегося ветерана печатного производства.

– Так, стало быть, линотип наш, – любовно оглядывая наборный аппарат, ответил старичок, запустив руку в наборную кассу и играя буквами и строками из типографского сплава, – мы на нем еще партизанские листовки в сорок втором мостырили.

– Где тут «Губернские новости» печатают? – сурово пресек сантименты Цапко, раскрывая перед носом ветерана прокурорские «корочки».

– Так, сталось, тут и печатают, – равнодушно, даже враждебно отреагировал несознательный дед, и звякнул металлическим набором.

– Старый, что за беспорядок у вас тут, никого нет на рабочих местах, – возмутился заместитель областного прокурора (вершишь тут дела большого политического значения, а работать не с кем), – один ты, пьяный, как апофеоз этого типографского бардака.

– Чёй-то я – апофеоз? – не понял смысла незнакомого слова обидевшийся дед, – ты не гляди, что я старый. Я ведь могу (в этот момент дед зачерпнул пригоршню металлических строк и букв) марзаном аль бабашкой по апофеозу-то и съездить. Цапко внимательно посмотрел в недобрые глаза ветерана, и спинным мозгом почувствовал – да, действительно, этот может. Тот еще фрукт, надо бы позже присмотреться к его персоне. Судорожно убрав удостоверение в нагрудный карман, Цапко поспешил ретироваться. А вскоре, так и не встретив понимания со стороны типографских сотрудников, он вынужден был, провалив задание, вернуться в прокуратуру. А на заднем дворе грузчики, смахивая капельки пота со лба, утрамбовывали связки свежеотпечатанных газет и журналов, включая «Губернские новости», в пикапы и фургоны. «Нелегальное казино прокурору подчинено» уходило в розницу, тая политический взрыв разрушительной силы.

Докладывая о своем фиаско, Цапко обмирал от страха, ватные ноги то и дело норовили подкоситься, а по модно подстриженным вискам катились капельки пота. Павел Лаврентьевич перенес эту новость тяжело. Вопреки ожиданиям, он не обрушил громы и молнии на голову несчастного Цапко, лишь тихим, смиренным голосом оскорбленной добродетели попросил оставить его одного в кабинете, и поминутно вызывал секретаршу – сначала просил чай, и «что-нибудь к чайку», потом его кроткие просьбы касались коньячка, нарезанного лимончика, наконец, колбаски с сырком и требования донести до всех, что «я двух губернаторов пережил, уж с этим боровом как-нибудь справлюсь», переходящее в «и не таких моржей бросали». Персональный водитель, при деятельном участии стройной секретарши, с трудом усадил в служебный автомобиль порывающегося «прямо сейчас вывести на чистую воду грязные губернаторские делишки» прокурора, и, включив мигалку, рванул к прокурорскому дому, мечтая побыстрее сдать брыкающегося начальника на руки его жене.

Прокурорша была женщиной основательной, мощной (в дом зайдет – половицы прогнутся), и безгранично уверенной в себе. К ней очень шло ее, несколько устаревшее, имя – Капитолина Парамоновна. Возможно, это была последняя Капитолина Парамоновна на всю Россию. Она обладала зычным голосом, тяжелым ударом с обеих рук и, по меткому выражению Павла Лаврентьевича, фигурой «формы взбитой перины». Пусть не красавица, но, вне всяких сомнений, прокурорша была светской дамой, некоторые даже подозревали в ней живость ума, утонченную натуру и прочие достоинства. Завистники же клеветнически называли ее «отмытой хабалкой», но делали это исключительно за глаза, трусливо и подло, не рискуя вступать в очную дискуссию.

Добравшись до дома и едва завидев дорогую супругу, Павел Лаврентьевич моментально присмирел, даже загрустил. Капитолина Парамоновна одним взглядом оценила количество промилле в крови у мужа, и, расстроившись от полученного результата, с размаху залепила по мордасам полотенцем. Павел Лаврентьевич стоически принял наказание, не проронив ни слова, лишь зажмурил глаза. Потом была мощная и очень обидная затрещина, после которой Капитолина Парамоновна велела супругу без лишних разговоров ложиться спать. Павел Лаврентьевич немедля повиновался, направляясь в спальню и раздеваясь на ходу, но, проходя мимо жены, словил-таки несильную, скорее уже профилактическую оплеуху и трактовал ее как пожелание спокойной ночи.

Утро следующего дня было одно из худших в насыщенной жизни Павла Лаврентьевича. Это проклятущее «Подпольное казино…» устроило перестрелку в голове с вчерашним коньяком, постоянные телефонные трели сверлом стоматолога пронзали мозг. В любой иной день Павел Лаврентьевич отключил бы мобильник, отлежался бы на даче, сходил бы в животворящую баньку, испил бы целебного пивка, хоть и рискуя сорваться в недельный запой. О, его величество запой! – в начале радостный и невинный, как искренний поцелуй ребенка, в апогее всесильный и божественный, когда сознание проникает в высшие сферы, достигая просветления, и изуверски мучительный, смертельно опасный в финале. Кто ж осмелится потревожить русского человека, коли он в запое! Но сегодня, ввиду вероломства губернатора, пришлось ломать привычный график. Областной прокурор сидел за круглым столом в своей гостиной, в мягком халате, с перевязанной мокрым полотенцем головой, и мучительно решал, чего он хочет больше – арестовать всю редакцию «Губернских новостей», дать в морду губернатору или выпить холодного пива. После тяжких размышлений долг перед службой перевесил все. Испытывающий инквизиторские муки, Павел Лаврентьевич, стонущий и разбитый, дрожащими руками натянул пока незапятнанный синий прокурорский мундир, и, выпив крепкого кофе, собрался в свое ведомство.