Сергей Сибирцев - Государственный палач

Меня же несло черт знает куда. Потому что увидеть посреди ночи такие глаза, очень давно близкие, предназначенные именно для того, чтобы смотреть в них и тихо про себя торжествовать: слава богу, что я родился мужиком, что ведомы мне мужицкие грезы – без разрешения своей законной жены утопиться, хотя бы на вечер, в этих чужих, в этих родных девичьих теплых слезах.

Щепетильно лирически рассуждала моя голова, запаляя сердце мечтательным платоническим восторгом.

Профессор не принял моего игривого тона. Я ему принципиально не нравился. И, вновь почмокав своими откровенно плотскими греховными губищами, он со злой внушительностью предположил:

– Слушай, сантехник по барышням, шел бы ты… А передумаешь… Морозильник у меня пустой – поживешь там. Чтоб не протухнуть раньше времени.

– В морозильник, профессор, всегда успеется. Что вы, ей-богу! Вот буду в трупном окоченении – воспользуюсь вашим морозильником. Больно вы, профессор, нетерпеливый. Я вот барышню желаю лицезреть. Простое человеческое желание, – несколько нервически затискал я припотевшую рукоятку Гришиного складешка, снова приметив свою красотулю с руками, прижатыми к пригожему, облитыми ручьями неутешной влаги лицу.

Моя принцесса странным образом переступала, пятясь в фиолетовую глубь квартиры, словно кто-то невидимый тянул ее за подол.

Мой негостеприимный хозяин каким-то звериным чутьем уловил, что тыл его свободен для боевых маневров, и подтвердил это свое чувство вслух:

– Хвалю, пупачка!

В моих же ушах пронеслось более фамильярное, сюсюкающее: «Хвалю, попочка…»

У меня тут же включилась подлая фантазия, выдавая омерзительную картинку, как эти заросшие чернотою ручищи гладят, ласкают нежную спинку моей принцессы-несмеяны, опускаясь ниже, все ниже, и сладострастно грубо хапают, тискают, мучают нежную сказочную девчоночью плоть!..

– Значит, решили, профессор, записаться в добровольцы-покойники. Значит, говорите, морозильничек пустует, – на искренней истероидной ноте повел я речь. – Я понял вашу мысль. Зачем морозить пустой воздух, никакого научного эффекта.

– А-а! Щенок! – рявкнул тут своим несимпатичным басом профессор, делая боевой замах кухонным орудием и неуступчиво идя на таран.

Несмотря на свою живописную грузность и коротконогость, бросок у профессора получился отменный, юношеский. Похоже, своим свирепым манером этот серьезный мужчина расправился не с одним незваным пришельцем, не позволяя пустовать морозильной емкости…

Разумеется, я в тот же миг вспомнил свою забиячную юность, некоторые ухватки-приемы (наиболее эффективные всегда дремлют под коркой, а в экстремальных ситуациях мгновенно доносят информацию нужным мышцам и связкам) кулачного уличного бойца, против которого применяют запрещенные приемы в виде лома, топора, вил, грабель, жердины, разделочного тесака…

То есть, не анализируя своих действий, я махом поднырнул под разящую профессорскую длань, моя же рука с игривым бандитским перышком, почти не задерживаясь, этак красиво, в неуловимом полете сделала свою бандитскую работу…

Смертоубийственный удар секиры пришелся на какую-то старинной работы тумбочку – ее изящное, в завитках и пропилах, тело с заунывным иссохшимся стоном распалось на неровные половинки.

Я находился за гориллообширной спиной профессора-покусителя, с удовольствием окидывая всю ее черноволосую местность, не замечая, что с Гришиного забавного презента на затертый темный паркет каплет красное…

Профессор, выронив свою бесполезную беспощадную секиру, обеими руками обнял живот и как бы нехотя, точно увалень-дредноут, разворачивался ко мне своим устрашающим передом-баком.

Его черноволосая туша с таким превеликим трудом производила разворот на сто восемьдесят градусов, что я несколько заскучал и обратил внимание, что зеркальное ложе ножа уже не играет легкомысленными бликами, – смачная алая сукровица собиралась в кровавые сережки, и они вдребезги с беззвучной обреченностью разбивались о плашки паркетные, образуя у моей ноги ртутно-червонное озерцо…

Я оторвал взгляд от мертвого озерца, и моим глазам предстало доселе невиданное зрелище распоротой полостной системы – живые, скользкие, сиренево-лазурные скопища кишок, которые мохнатый профессор с бережливой очумленностью держал на своих лапах-лотках.

Доложу вам, чрезвычайно впечатлительная анатомическая картина для гражданских несведущих глаз!