Борис Алексеев - Русичи. Проза XXI века

Степан откинулся на спинку стула и облегчённо выдохнул.

– Ну вот, как перед Богом исповедался! – он хитро улыбнулся.

– Выходит, я жирую там, где ты лапу сосёшь? – задумчиво произнёс Георгий. – Я, Стёп, церковный художник. При Советах жить трудом на церковь – нельзя было и думать. Теперь – пожалуйста! Кстати, вон в том портфеле, – Георгий указал на коричневое пятно, брошенное в прихожей возле мусорного ведра, – двадцать четыре тысячи рублей. И хотя по большей части это не мои деньги, ты можешь ими распоряжаться, как своими. Добыл их ты, значит, они принадлежат тебе.

Георгий умолк и занялся новой порцией чая.

– Вроде как контрибуция, что ли? – ухмыльнулся Стёпа.

– Ну да, вроде того.

– Э-э, нет! Эдак мы до людоедства дойдём, ежели будем друг на друга как на добычу смотреть. А потом, Егор, – ничего, если я так, по-простому? – ты же сам их спровоцировал. Шляться ночью по голодной Москве со сладким пирогом! Да тут не то что зверя, тут человека можно до зверя раздразнить. И ещё. Бандит – точно такой же продукт эволюции, как и ты, только ты художник и получил в наследство от Фидия нюх на красоту, а он получил от Бендера или самого Соломона нюх на деньги. Чему ж тут удивляться?

– Степан, давай святых не трогать. У них с миром свои расчёты.

– Прости, увлёкся. Э-э, да ты спишь! Звони, чтоб тебя не ждали, – и баиньки. Пойду постелю.

– Да мне, собственно, звонить-то некому. Живу один, как Фидий.

– Как и я! Несуществующий журналист несуществующей газеты в уже несуществующей стране. Брр! Во ляпнул, врагу не пожелаешь…

Степан сказал Георгию сущую правду. По окончании МГИМО за накопившиеся «дисциплинарные заслуги» перед отечеством выпускник факультета международной журналистики Росинский Степан Владимирович был распределён куда подальше от вожделенной заграницы, и на несколько лет обосновался внешкором в Ивановской областной газете.

Подступало «светлое будущее», все говорили о необходимости перестройки, гласности, демократии. Журналистскую братию трясло от профессионального предвкушения великой смуты. Редкие трезвые умы с опаской поглядывали на собратьев по перу, пьянеющих от запаха свободы. Никакой чёткой доктрины будущих хозяйственных связей попросту не было.

Политическое переустройство страны мыслилось от противного. Все в один голос твердили «Демократия!», мало понимая, что это лукавое слово способно демонтировать спасительное для русского менталитета понятие «вертикаль власти».

Несмотря на прошлые поведенческие ляпы и мелкие экзерсисы студента-демократа, Степан оказался одним из немногих крохотных порогов на пути разбушевавшегося в годы перестройки демократического селя. В стране барражировал 1991 год. Вожди взбирались на танки, интеллигенция в очередной раз неистовствовала на ниве псевдонародничества, а народ глухо шептался по кухням и накапливал злость фактически на самого себя.

Люди фундаментального склада ума как-то вдруг стали не нужны ни стране, ни корпоративным интересам большого производства. Умело подготовленная либеральными политтехнологами смена власти потянула за собой в трясину неведомой никому перестройки тысячи хозяйственных нитей и личных судеб.

Областную газету, где подрабатывал Степан, закрыли за ненадобностью. Не получив даже расчёта по накопившимся гонорарам, Стёпа вынужден был вернуться в Москву. Однако столица, продуваемая ветрами всех направлений, не очень-то обрадовалась его возвращению. И хотя молодой журналист считал себя профессионалом в политических вопросах (как-никак МГИМО за спиной!), он ничего не понял в новом московском миропорядке.

Казалось, несуразица новейшего времени вот-вот лопнет, как мыльный пузырь. И тысячи челноков с высшим образованием, побросав в священный костёр интеллектуальной инквизиции коробки с колготками и памперсами, вернутся на своё рабочее место, заварят крепкий кофе и продолжат поиски научных истин.

Увы.

Точно так тысячи русских интеллигентов, бежавших от Советов в первые годы пролетарской диктатуры, ждали со дня на день крах нового российского порядка. Многие даже не распаковывали вещи…

Природа человека лишь в малой степени предсказуема. Порой она необорима, как небесная твердыня, и готова даже на костре воскликнуть: «А всё-таки она вертится!»

Но бывает, стадное чувство самосохранения заслоняет в человеке естественную моральную брезгливость (этакий интеллектуальный осадок эволюции разума), и толпа добродетельных сограждан превращается в единый безликий пипл, которым несложно управлять, и который, по меткому выражению одного из отцов перестройки, «всё схавает».