Марина Леванте - Говорящие предметы

А то самое положение, с которым она давно смирилась, значило только одно, эта дерматиновая спинка позволяла всем кому не лень облокачиваться на неё, с силой кидая своё грузное, а когда и не очень, но всегда солидное тело, не спрашивая её, хочет ли она такого. А она и не ответила бы, даже если бы её и спросили бы. Ещё, когда к ней обращались, говоря:

– Валерий Иванович, ну, вы же понимаете, что вы должны, или что вам положено, в соответствии с той, вами занимаемой должности зама самогО, так вот и действуйте, соблюдая регламент и не забывая о субординации. Нет-нет, не вы и ваш самый, замом которого вы являетесь, а помните о тех, кто к вам на приём приходит, чтобы не упасть в грязь лицом. Мы вас выбрали, и мы на вас надеемся.

И Валерий Иванович, надевая дорогой костюм, как полагалось высокопоставленному чиновнику, не падал в грязь лицом, он по большей части падал в то самое знакомое дерматиновое кресло и, втягивая голову в плечи, не утопал, а вжимался в него, весь как-то скукоживался, становясь сразу маленьким и незаметным. Потому то со временем, несмотря на занимаемую им должность, его перестали замечать, принимая за дерматиновую спинку кресла, которая давно продавилась и теперь полностью походила на Валерия Ивановича, который в жизни привык подчиняться, быть простым исполнителем, исполняя роли даже больших начальников, которыми на самом деле никогда не был, он всегда был только той продавленной дерматиновой спинкой стула из конференц-зала, где заседали разные чиновники, которые даже не замечали давно уже не Валерия Ивановича, а дерматиновую спинку, своими телесами продавив её до того состояния и вида, который она с годами приобрела, вечно исполняя чьи-то наказы, не имея своего собственного мнения, способная изъясняться только одними междометиями, за что, разумеется, ни Валерия Ивановича, ни спинку как Валерия Ивановича никто не уважал, её просто не замечали и это было закономерно.

Став давно дерматиновой спинкой, запомнившийся многим тем, вжавшимся в стул чиновником в дорогом костюме, которого не видно было даже на фотографиях, сделанных для отчёта и помещенных в прессу, он не переставал не обиженно, а смиренно кряхтеть, прогибаясь под новой весовой категорией и продолжая исполнять роль вечного назначенца для каких-то целей, будучи обычным свадебным генералом, каких было немало в этой жизни, которые сидя в кресле высокого начальника, ничего не значили, и тоже были по типу Валерия Ивановича дерматиновыми продавленными спинками, получавшими за свои услуги спинок не хилые деньги в качестве благодарности за то, что безмолвно позволили посидеть на себе, продавить себя своим весом и стать навсегда дерматиновой спинкой, будучи когда-то валерями ивановичами, петрами михайловичами, светланами фёдоровнами и прочими именами и отчествами, принадлежащими людям, но которые согласились стать дерматиновыми спинками, обиженно и смиренно кряхчащими каждый раз одно и тоже эх-хе-хе и ох- хо, что положения дел не меняло, как и их постоянные междометия оставались одними и теми же.

О дин жил весело и непринужденно, прыгая по жизни в ритме стаккато, другой, будучи его антиподом, передвигался медленно и важно в ритме легато, а третий вечно плыл умирающим лебедем под музыку Сен-Санса, составляя конкуренцию в конце пути тем двоим, когда должен будет заиграть похоронный марш Шопена, означающий, что передвижение закончилось навсегда, настала конечная точка пути, пусть и не одновременно, но вместе пройденного этими человеческими антиподами.

Ну, а пока, всё так и играл свадебный марш Мендельсона, но только для того, скачущего по жизни в ритме стаккато, и для того, передвигающегося медленно и важно в ритме легато, возможно под полонез Огинского, но только не для их общего антипода, вечно плывущего по дороге жизни под музыку Сен-Санса, словно бороздящего глубинные воды огромного океана, но не чувствующего их прикосновения. Этот заранее уже слышал только звуки рояля, из которого грустно и с тяжким вздохом выжимали похоронную мелодию, наполненную тоской и печалью, те звуки, что сопровождали всю его жизнь умирающего лебедя.

Он умирал уже тогда, когда рождался в муках, корчась во время прохождения по узким родовым каналом своей матери, потом, когда делал первый вдох воздуха, чистого и кристального, как его начинающаяся жизнь с чистого белого листа, из которой он сделал вечный не заканчивающийся траур, если только заканчивающийся на том этапе, когда зазвучат аккорды знаменитого марша, написанного Шопеном.