Максим Сонин - Любовь во время карантина

Из динамиков играет бэнгер. Девушка в свитшоте с собачкой и темных очках не по размеру уделывает коктейль и объясняет подруге, почему Фуко был прав, а Байден – говно. Парень с тоннелями в ушах втирает нескольким знакомым о том, как он поднял бабла на инстаграме. Редактор одного известного медиа с желтыми волосами громко ругается на музыканта, от интервью с которым у него сгорела жопа.

Почти все без масок. По абрикосовому дыму рыщут щупальца неона. Ксюша скользит взглядом по бару и ищет ее. Ищет и не находит. Не предупредила и не пришла? Или испугалась?

Ксюша подумала, что тоже испугалась бы, но она же тут, в конце концов. Больше не нужно выкраивать себе время на ночной зум, и придвигать к себе вебку поближе, чтобы тебя было лучше видно, и выгонять кота, чтобы перед ноутом не вертелся. Можно прийти, сесть лицом к лицу и…

– Девушка, а давайте снимем маски?

– Зачем?

– Так познакомиться с вами хочу.

– А я с вами – нет.

– Это потому что вы меня без маски еще не видели! А вот я сниму и…

– Нет, спасибо. Боюсь заразиться.

– Что, ковидом?

– Нет, тупыми подкатами.

Вместо контактов обменялись факами.

Не смогла найти ее, пришлось занять столик у окна. Как в тупом ромкоме или романе Ремарка. Столик, кстати, последний – и почему вдруг никто не занял его раньше? Хотя нет, вот же – увидела на стуле напротив черную сумочку, потом молча кивнула сама себе, встала и решила постоять снаружи бара (холодно, но свежо) – как вдруг ей кладут ладонь на плечо.

– Парень, я же сказала, – огрызается было Ксюша и хочет уже сбросить непрошеную руку, но замечает кольцо с тремя зелеными камушками на среднем пальце, и смуглую кожу рук, и белый пушок на тыльной стороне ладони.

– Я сначала не узнала тебя без маски.

– А я тебя вообще не увидела, – удивляется Ксюша. – Где ты была?

На ней светло-коричневый тренч и черная водолазка. Волосы забраны в конский хвост. Ничуть не изменилась с тех пор, как – да, с последнего зума, конечно, с чего бы ей меняться? А духи? Духи те же, что и до ковида – «деметровое» яблоко и снег, свежо и чуть кисло, но почему-то притягательно кисло. Как в капкане: ты знаешь, что туда заходить не надо, но все равно идешь, потому что не можешь. Как там этот аромат назывался, «Каренина»?

– Ну рассказывай. – Улыбается и кладет ладонь на Ксюшины пальцы. Ксюша отдергивает: скорее рефлекторно, чем сознательно, и сначала чувствует вину, но потом думает, что сделала правильно, – у них всегда была проблема с границами, и лучше Рубикон обозначить сразу.

Их танец обмена репликами, словно в пьесе спившегося современного драматурга, репликами, которые всегда неизменно скрывали что-то такое важное, что теребить как раз из-за его важности не хотелось, но это как с подарками на Новый год: тебе запрещают трогать завернутый в муар подарок, но он слишком приятный на ощупь, чтобы не потереть пару раз и не проделать трещинку, которая потом ширится и ширится, и вот ты уже не понимаешь, почему бы тебе подарок вовсе и не развернуть и не посмотреть, что там.

Но они пока выходят из комнаты с подарками и выключают свет. Все как обычно каждый месяц: она жалуется на персонал, менеджмент которым затормозил на карантине, а Ксюша рассказывает о редакционных проблемах и болезни N. Их роли расписаны, как в ситкоме, и иногда Ксюше кажется, что ее прикрепили к полу невидимой пружинкой или шарниром и она только и повторяет, повторяет, повторяет все то, что записано на маленькой машинке в ее голове. Все для того, чтобы другая машинка, в глубине ее живота, не проснулась.

– А что с N.?

– А что с ним? Карантин.

– О.

И Ксюша рассказывает о том, как приходится дважды перемывать посуду или договариваться о раздельном завтраке, обеде, ужине; и как она боится прикоснуться к нему ночью, хотя прекрасно понимает, что, если бы могла заразиться, – уже заразилась бы. О маме, которой возит лекарства в Подмосковье, как возила и во время всеобщего локдауна, когда всем было наплевать на пропуска.

Час за часом. Пьют, говорят. Ксюша развертывает контурную карту жизни, чтобы она могла достать фломастеры и покрасить то, что покажется ей наиболее интересным.

– Как можно брать интервью у наркоманов?

– Да представь себе, можно. Обычные люди.

– А если он соврет чего-нибудь?

– Это тебе обычно врут на интервью, у меня работа другая.

У нее красные, чуть влажные губы. Но это не от помады, всегда были такие. Красные и влажные. Настает ее очередь говорить, и она делает это так, как не умеет больше никто: словно ведет подкаст об успешной жизни. Не страшно брать интервью у наркоманов, страшно брать интервью у бывших, когда ты не знаешь, что договаривалась об интервью с ними. Она перечисляет список своих достижений по работе, цены на мандарины и айву в Абхазии, прогулки с «миленьким» хозяином студии на «эйрбиэнби», целый ряд тиндер-дейтов, большая часть которых оканчивалась недопитым просекко, и все это самодовольное, даже чуть высокомерное бахвальство слетает с ее красных губ, и у Ксюши рождается нехорошее чувство внизу живота, чувство, которое следовало бы давно оставить в покое, но она не может и знает, что не может. И Ксюша будет приходить снова и снова в этот бар, чтобы увидеть, как источают эгоизм эти красные губы, и она тоже знает то, что знает Ксюша. И точно так же обе знают, что часа через четыре загорится красный свет, и они обе уйдут, не перейдя ту черту, за которой лежат разбитая в осколки посуда, разорванные открытки и стертые из истории переписки.