Ольга Шипилова - Улица Шипилова. Сборник рассказов

Старик видел, как безнадежно дрожала простынь, шаталась в испуге кровать.

– Чего мнешь-то все под себя? – ругалась санитарка. – Опять шерсть свою раскидал, ох, хоть бы они у тебя все повылезали, бородой он трясет!

– Зина, перестань! – в палату бесшумно, почти на цыпочках, вошла молоденькая медсестра.

Старик выдохнул. Вот она, его избавительница, хоть кто-то заступится! Девушка была хрупкой, тоненькой, темноволосой. Как его Танечка. Милое существо, не способное на злость. Еще не зная эту девушку, старик уже полюбил ее.

– Не надо, Зинуль, нервы побереги! Нам еще в ночь с тобой, а ты себя уже извела!

Разочарованно старик отвернулся. Пусть делают, что хотят!

– Зинуль, – грузим деда, давай ты – в ногах, я – в голове!

Цепкие руки ухватились за края простыни, рванули вверх, потом в бок. Старик почувствовал, как сердце едва не оторвалось от сосудов, ломануло в плече, затем в ключице. Острый копчик первым почувствовал грубый фарш запрелого подгузника. Потом позвоночник ощутил липкий дерматин каталки. Рядом шлепнулся мешок для слива мочи.

– Ух, и тяжеленный гад, – выдохнула Зина.

– Ничего, хорошая физическая нагрузка! В спортзале девушки не такие тяжести поднимают! – подмигнула медсестра.

Каталка дернулась, перевела дыхание, легко двинулась вперед. Быстро, почти играючи.

– С ветерком деда прокатим! – засмеялась медсестра.

Его катили долго. Сначала по коридору, темному, затхлому. Затем был грузовой лифт. После – коридор первого этажа госпиталя. Редкие посетители бросались в стороны, прижимались к стене. Старик, поверх которого накинули простынь, походил на покойника. Покойников люди боятся.

Перед дверями рентген-кабинета каталка опять отдышалась, с новыми силами продолжила движение в глубину прохладного зашторенного помещения.

– Не переживай, дед, – склонилась над ним медсестра, – сейчас снимок сделаем и все!

Она была добра к нему, снова похожа на Танечку, на его перепелочку. Такие же бездонные глаза, та же полуулыбочка, едва заметная, как тень, скользящая по фарфоровому лицу. Он опять ее любил, он опять в нее верил. Даже это обидное «дед» был готов простить. Еще не старик, но и она – пока не женщина, дитя, милое неразумное дитя.

Его тело снова подняли на простыне, снова рванули вверх и вбок. Он оказался на столе снимков рентгеновского аппарата. Санитарка Зина потянула липучки подгузника, скривилась. Теперь на нем не было ничего. Трубка мочеприемника полностью обнажилась, уродливо выгнулась желтым червем, переполненный мешок колыхался рядом, как огромная медово-слизкая медуза. Стало стыдно и снова страшно. Стол был холодный, твердый, на секунду показалось, что, должно быть, такие столы есть в морге, и старик задрожал. Белый халат медсестры находился у самого уха. Старик повернул голову, посмотрел на колени под ним, на подбородок, на заостренный нос. Девушка почувствовала его взгляд, ласково опустила к нему голову, прошептала:

– Потерпи, дед, сейчас чик и все!

Старик, расчувствовавшись от ее доброты, боясь холодности рентген-аппарата, неожиданно для самого себя, обхватил острые девичьи колени, уткнулся лицом в тонкие ноги, в теплый халат, жадно вдохнул запах жизни, живого тела. В этот час он был напуганным ребенком, ждущим нежности пусть не от матери, но хотя бы от той, кто матерью может стать.

– Ах ты, черт старый, – закричала девушка, – скоро умирать, а все туда же!

Медсестра с силой отпихнула его слабую голову от своих коленей, ударила по рукам.

– Зина, ты это видела?

– Ничего, я ему устрою! – хмыкнула Зина и показала старику свой красный кулак. – Вот только в палату вернемся!

Горькие слезы текли по его щекам. Хоть чуточку милосердия, самую малость, и не было бы так темно в этом кабинете, в длинных коридорах, в госпитальном здании насквозь пропитанном, как его зловонный от пота подгузник, и болью, и страданием, и отчаянием.

Едва его вернули в палату, старик тут же вжался в свою подушку правым ухом, и больше не поднимал головы. Зина зло заправляла его высохшее, измученное тело в новый подгузник. Он больше не помогал ей. Чувствовал, как она яростно выкручивает суставы, рвет простыню под ним, желая заменить ее свежей. Теперь старику было все это безразлично. Вдоволь наплакавшись под рентген-аппаратом, он больше не хотел жалости к себе. Не было страха, стыда, чувств. Только внутренний холод от происходящего. Где-то глубоко в сознании зародилась уверенная мысль, которая приносила облегчение: если нельзя покинуть это отделение на своих ногах через центральный вход, то всегда можно попрощаться с ним на каталке через морг. Блок интенсивной терапии больше не казался угрожающим, и писклявые аппараты уже не наводили тоску. Все равно! Какая разница как?! Лишь бы не здесь!