Марина Сычева - Солнце в силках

Справа от тропы раздалось приглушенное топи-топи-топ-топи-топ. Из кустов прямо перед Табатой выскочил молодой олень. Замер, повернул голову, увенчанную мягкими рожками, и дернул ушами.

Табата вдохнул, выдохнул, и вдруг случилось то, от чего в животе у него все перевернулось, – чаща огласилась протяжным воем. Стая загоняла оленя, а Табата стоял у нее на пути!

Олень дрогнул и помчался вниз по склону. Табата бросился за ним, забыв о кровоточащих ступнях и не обращая внимания на хлещущие по лицу и рукам ветви.

На тропу за его спиной выпрыгнул серый охотник. Среди зарослей замелькали волчьи тени.

Неожиданно склон закончился, тропа вильнула влево, и беглецы оказались на широкой поляне. Олень, сделав еще два скачка, замер у высохшей лиственницы, широко раскинувшей причудливые ветви. Задыхающийся, Табата тоже остановился.

На поляну, ликующе рыча, один за другим выскочили пять волков, обступили полукругом. Самый крупный утробно рыкнул, припал к земле.

Табата сжался. Удивительно, но молодой олень стоял спокойно и смотрел вовсе не на подбирающихся хищников.

Чутье, пробужденное ролью добычи, подсказывало Табате: происходит нечто. Странное. Вывернутое наизнанку. Но не худое. Ноги перестали дрожать, напряжение схлынуло. Волки попятились, нервно втягивая воздух носами и уже не рыча, а недовольно ворча.

Что же происходит? Табата расправил плечи и медленно обернулся.

Лиственница ожила, зашевелила корявыми сучьями. Это тяжело поднимался с земли исполинский олень. Его рога качнулись, вознеслись вверх. Олень величаво выступил на середину поляны, склонил тяжелую корону и двинулся на вожака. Волк огрызнулся, но напасть не посмел. Олень сделал еще шаг. Волк взвизгнул и скрылся в зарослях. Стая последовала за ним.

Олень повернулся к Табате, взгляды их встретились: спокойная мудрость древнего животного и ясные, с удивлением смотрящие на мир глаза ребенка. Олень шагнул к Табате. Склонил рогатую голову. Табата доверчиво потянулся погладить костяную корону и не успел даже ахнуть. Острые рога вонзились ему в живот.

Тайах-ойуун 13 13 Ойуун – шаман. нагнулся, чтобы не зацепить притолоку лосиными рогами, венчавшими его шапку, и вышел из юрты. Нарыяна стояла у сэргэ 14 14 Сэргэ – резной деревянный столб, коновязь. , обхватив себя руками, покачивалась из стороны в сторону. Словно дитя баюкала. Ойуун нахмурился: будь здесь отец девочки, разговор вести было бы проще. А теперь жди слез.

Заметив рыжий отсвет под ногами, Нарыяна обернулась, засеменила к шаману:

– Как она, Тайах-ойуун?

– Кости целы, ссадины и царапины сойдут. Что же до души Тураах, все зависит от внутренней силы, – Нарыяна молчала, заглядывала в лицо старого шамана полными слез глазами. Не понимает. Тайах вздохнул, заговорил медленно, чеканя каждое слово: – То не лихоманка-знобуха. То перековка. Так начинается тропа шамана. Дочери твоей, коли сдюжит, отныне только этой тропой следовать. И соседскому мальчику тоже.

Бессильно опустились руки. Губы дрогнули, беззвучно повторяя слова ойууна: тропой, тропой шамана. Тайах ждал.

– О татай 15 15 О татай – междометие, о горе! ! – простонала Нарыяна, цепляясь за рукав шаманского кафтана. – Верни ее, почтенный ойуун! Не дай моей Тураах потеряться на путях Трехмирья…

– Вернуть? – он прищурился, на потемневших от лет щеках проступили морщинки, будто резец искусного мастера прочертил. – Ступил на тропу – не сойдешь уже. Не дает она выбора. Слабых ломает, выпивает разум или жизнь. Но я бы не назвал это выбором.

Пальцы Нарыяны разжались, она упала на колени и закрыла лицо руками.

– Не лей слез напрасно, дождемся рассвета. Глядишь, хватит сил у Тураах перековаться, – смягчился Тайах-ойуун. Нарыяна всхлипнула и зарыдала пуще прежнего.

Шаман досадливо покачал головой: убивается так, словно шаманская доля хуже гибели. Ничего, выплачет глаза да смирится. Тревожило иное: почему утянуло обоих детей? Отродясь не слышал Тайах-ойуун, чтобы в одном улусе сразу две души вступали на путь. Уж не кроется ли здесь беды?

Он устремил взор в ночь, будто та могла ответить.

Тураах открыла глаза. Тело ныло, словно его разобрали по косточкам и собрали снова. Тошнота подкатывала к горлу. Хотелось пить, но сил не было даже поднять руку. Перед глазами пылали красно-коричневые пятна. Они отвлекали от страшного, что пряталось в закутках памяти: пустые бездонные глазницы, птичий смех и вихрь черных перьев. Затягивает, затягивает… Тураах моргнула, отгоняя липкий ужас. Пятна тут же сложились в до черточки знакомый узор, украшавший стены родной юрты.