Екатерина Полухина - Утоли мои печали. История о силе духа женщины

Дежурившая, в это утро, медсестра Нина, не очень симпатичная девушка, с громким, и по – мужски, густым голосом, запихивала ему в рот кашу, и прямо рокотала: Ну, ешь, ешь же ты, наказание господне. Смена моя уже закончилась, а я всё валандаюсь с тобой тут. А дома, свои рты ждут. Он, не успевал проглатывать, давился, но молчал и только из его широко открытых глаз, сыпались градом слёзы. Кате самой до слёз стало жалко этого оловянного солдатика, и она спросила разрешения у заведующей, взять шефство над Вовкой. Та с радостью, которую и не скрывала, разрешила опекать ей, их сына – полка. В знак одобрения, она даже Катю от дежурств освободила. Её с дочкой перевели в палату Вовки, дали кушетку для неё и крики в ночи прекратились.

По жизни человек с мягким, отзывчивым сердцем, она привязалась к этому малышу, как к своему ребёнку. Она окружила его заботой так же, как и свою доченьку. Рассказывала им сказки, посадив себе на колени, друг против друга. Кормила их по очереди, чтоб не сердились и не хныкали. Раз одному ложку, другой раз, другой. Они как галчата открывали ротики и спешили, кто быстрее. Катя гуляла с ними по больничному двору, взяв их за ручонки. Целовала их миленькие мордашки, волосики, пальчики. Ночью она ставила свою кушетку между их кроватками и держала их за ручки. Если же, вдруг её рука во сне падала, Вовка моментально просыпался. Его рот кривился, готовый выдать громкие рулады. Но Катюша, тут же, брала его на руки, качала, и он сразу же, засыпал, уткнувшись ей в грудь и мягко и нежно, щекоча её своим дыханием. И она замирала от счастья, в такие минуты. Ей было несказанно хорошо с этим малышом, как и ему с такой новоиспечённой мамой. Об одном не думала молодая женщина, к чему приведёт их такая связь. А это было, чревато последствиями.

Муж, приезжая, проведать их с дочкой, матерился, по, чём зря, орал на неё, что она тут зажилась, как на курортах. А дом заброшен, огород не сажен, а на улице, не февраль, а май месяц. Ты, что забыла, что май кормит весь год? Что в мае потопаешь, то зимой полопаешь, – искажал, он пословицу, и продолжал, костерить её, на все буквы алфавита. Тогда вспомнишь свои курорты, когда зимой жрать нечего будет. Положишь зубы на полку и будешь ими любоваться, да ещё и дети рядом будут голосить. А, я что, я найду себе, как перекантоваться. Да, и вообще, женат я, или не женат? – кричал он уже. Я тебе, что евнух, что ли? – продолжал он накручивать себя. Ну, лежи, лежи себе тут, курортничай, вот останешься одна с двумя детьми, тогда и узнаешь кузькину маму. Катя старалась объяснить ему ситуацию выздоровления их дочки, но он не хотел слушать. Кричал, чтобы она не придумывала причин остаться ещё в больнице и выписывала Ксюху, под расписку. Дома долечим, если что. Да что тут долечивать, вон она уже, как купырик бегает и щёки красные, как помидорки. Что лечить – то? Что лечить? Ищешь причину, чтобы от дома отлынивать? Понравилось, поди, ничего, не делать – то? Курортов захотелось?

А, может уже нашла тут кого, знаю я вас сучек. Только от мужа на шаг отойдёте, как тут же и кидаетесь под куст, расставив ноги. Гляди у меня, если что, убью сразу. Лучше детей в детдом сдам, а тебя живой не оставлю. Она же, видя его в таком состоянии, только опускала глаза и молча, уходила к зданию больницы. Буду просить доктора, выписать нас, побыстрее, – кидала она ему уже на пороге, и закрывала дверь, чтобы не слышать, очередных оскорблений. Придя в палату, она забирала Вовку у медсестёр с поста. С собой его никогда не брала, боясь ещё большей злобы, со стороны супруга. Она сажала обоих малышей в одну кроватку и долго, долго глядела на них, думая о дальнейшей жизни и глотая слёзы, не заслуженной обиды и боясь ответа, на ещё не спрошенный вопрос.

Вовка сразу чувствовал её настроение. Он гладил её по волосам, щекам и чётко, и ясно говорил: Не плачь мама, не плачь. Вовка побьёт всех, кто обижает тебя. И вытирал ей слёзы малюсенькими пальчиками, и целовал её мокрые щёки. А, она, уже не сумев сдержаться, плакала открыто, почти навзрыд. Слёзы лились из её глаз ручьями, застилали глаза, солили губы, мочили блузку, вот только облегчения не приносили. Господи! Миленький! Что же наделала я, дурёха? Зачем впустила Вовку я в своё сердце больше, чем положено? Что же делать теперь? Как быть? Как теперь оставить его здесь, ведь это равносильно тому, что оставить своего, родного ребёнка? Я ведь теперь не смогу этого сделать.

Нужно говорить с Шуркой, может он и не будет, против. Может, я просто боюсь, вовсе без причины. Он поймёт, он же хороший. Просто устал очень один там, дома. Навалилось на него всё сразу, вот и ругается. Ну кА, мужик один, уже целых два месяца, тут и не хочешь так закричишь. Не обстиран, не накормлен, как следует, не обласкан. Да всё образуется ещё, вот трусиха я, ещё и не спросила, а уже боюсь ответа.