Алексей Дэзи - Михеич… и ещё раз Михеич. Рассказ

И мы пошли, по правде говоря, не очень споро, и это был тот момент, когда я всё-таки пожалел, что ещё в лагере взялся за самую тяжёлую ношу. Мне кажется, я бы не дошёл, если бы не Арсен, который без единого слова ухватил мой рюкзак за лямку и ловким движением перекинул на своё плечо. По пустынной дороге ехали одни грузовики – какие-то новодельные МАЗы и СуперМАЗы, шик и блеск того времени. Разговоры крутились вокруг хранилища. Дескать, грузовики эти едут в подземный туннель, только что построенный, а может, ещё и недостроенный даже. Туннель ведёт в подземный завод по переработке ядерных отходов. Все рассказывали героические истории про то, как в прошлом году нашли дыру в земле.

– Какую дыру? – спросил я.

– Люк, как у канализации, – ответил рассказчик. А рассказчиком был Юра Пестряков, парень крутой, может быть, даже наглый, но в то же время умный, многознающий и притягательно свободный в речах и поступках.

– Люк, а перед ним автоматчик, – продолжил он. – Он нас арестовал. У нас камеру отобрали, позасветили всё…

Имелась в виду КИНОкамера – аппарат, о котором сегодня странно даже думать, что такое могло быть. Я сказал, что надо было убежать, на что Юра посмотрел на меня внимательно и нагло, как на муравья, и ответил:

– Куда ты убежишь, когда на тебя автомат направляют?

Тем не менее идти стало труднее. То и дело стали устраивать привалы, рассаживаясь прямо на обочине на рюкзаки и баулы. На третьем привале Гера замахал рукой проезжавшему мимо МАЗу (или СуперМАЗу), и тот сразу же остановился. МАЗ был с будкой, много позже уже в армии мы (имеется в виду солдаты) называли (совершенно неправильно) такие – кунгами – что-то со скошенными краями, красивое и зелёное, без окон и с двумя толстыми дверями сзади и справа. После коротких переговоров Геры с водителем мы закидали свой скарб и сами забрались в будку. Сам Гера поехал с водителем. Внутри качнуло, и мне показалось, что это аттракцион, и что снаружи не выжженная степь с рассекающей её пополам автострадой, а черный, как упаковка фотобумаги, космос, который мы преодолеваем в наглухо замурованной капсуле. Как и всякий аттракцион, это длилось недолго. Качнуло, затихло, дверь кунга (вернее, будки) открылась, и Гера со своей вечной не то рассеянной, не то библейской улыбкой сказал, чтобы мы вылезали.

– Он не может нас довезти до Барабаново, – пояснил он, и мы, стоя на пыльной дороге, наблюдали, как МАЗ уезжает от нас под свод громадного, похожего на ангар, туннеля. Перед тем, как провалиться в эту бездну, автомобиль остановился, вышел водитель, открыл двери будки и показал содержимое щуплому автоматчику.

– Что, салага, – хлопнул меня по плечу Юра, – думал, я вру всё? То-то!

– Однако, километров пять он нам сэкономил, – подвёл черту Гера. – Все отдохнули? Поехали! Вернее, пошли!

И мы пошли. Ранним вечером мы вошли в нехарактерную для наших краёв рощу – сплошь из каких-то лиственных деревьев. И там, в роще, на полянке разбили лагерь. В центре было старое кострище. Встречались уже заросшие ямы; что-то вроде сгнившей скамейки, сложенной из двух коротких колод, на которых взгромоздилось берёзовое трухлявое полено. Всё говорило о том, что это уже обжитое место, и Гера подтвердил это.

– Каждый год здесь встаём, – сказал он, по хозяйски оглядываясь. – Хорошее место!

Затем он серией распоряжений разогнал нас по работам. Кого-то во главе с Арсеном за дровами; я с Юрой и ещё одним парнем – ставить палатки; девушки, которых, к слову, было всего две, не считая вожатой, принялись потрошить рюкзаки и сортировать вытащенную из них еду. Убедившись, что все при деле, Гера заявил, что ему нужно в деревню.

– Пойду проведаю Михеича, – пояснил он. – С местными в контакт не вступать, в деревню без меня не ходить! – бросил он преувеличено строго и исчез за кустами.

Палатки были поставлены, в центре поляны затрещал накормленный хворостом костёр, девицы (не знаю как их и назвать в этом повествовании – девочки или девушки) потрошили рюкзаки, раскладывая вытащенные на Божий свет продукты по рангам и дням жизни. Первый день экспедиции должен был закончиться овсяной кашей, последний – начаться с изюма в сгущёнке. Вечерняя заря коротко по-осеннему осветила нашу стоянку, и на мир упал плотный окрашенный в синее первый сумрак. Я из любопытства пробрался через укреплённые кустами короткие кривые деревья и, миновав узкий пустырь, вышел вдруг к церкви.

Церковь совсем не походила на утончённый образ, нарисованный рассказами Геры и участниками экспедиции прошлых годов. Это оказался громадный амбар с истлевшими углами сруба и исполинскими воротами на северной и южной сторонах. Мощные кованые петли словно вырастали из такой же великанской окосячки сруба, а снятые с них воротины были уронены наружу таким образом, чтобы своими толстенными плахами образовывать пологие подъемы с земли на сложенный из старинного кирпича фундамент с южной стороны и с фундамента на землю на севере строения. Вокруг церкви с неровным рёвом, то тормозя с короткими пробуксовками, а то резко набирая ход, курсировали на мотоциклах четыре подростка с русыми волосами в клетчатых рубахах и в войлочных тапочках. По крайней мере, один из них был в рубахе, а один в тапочках. Мотоциклисты словно сытые волки перерыкивались друг с другом, коротко вращая правые (газовые) ручки на руле, затем срывались с места и лихо, как в цирковой круг, въезжали в церковь по северным воротинам, чтобы тут же, подобно китайским шарам из центрифуги, вылететь через южный проём, кажется, даже с ускорением. Затем, уже ночью, лёжа посередине двускатной армейской палатки, собранной таким образом, что мне приходилось обнимать стоящий по центру подпорный металлический столб (я был третьим жильцом и мне, пока я бродил, досталось именно это место), перед тем как закрыть глаза, сквозь сытое беспамятство я как будто видел их лихие профили, будто вырезанные из бумаги тени на фоне тёмно-синего, светящегося фосфорным холодным оттенком, неба.