Александр Абаринов - Шапка и другие рассказы

«Давай на КП, там мама к твоему Иванову приехала. Из Москвы!», – поднял он указательный палец.

Я поправил портупею, и пошёл.

Лейтенант Витя Перешнев стал старшим офицером батареи. Передавая мне взвод, был краток в характеристиках бойцов. У него все были чудаки. В крайнем случае, мурки на букву Ч.

Я ничего не записывал, слушал. Этот такой, тот – ой! Иванов тоже мелькал в разговоре – это был монстр. Исчадие. Ивангрозныймалютаскуратов. Редкий урод, кароче. Увольнений лишён на год вперёд. Нарядов куча. Впрочем, на построении он выглядел обычным. Разберёмся, подумал я, два года впереди.

А тут и его мама приехала!

Я застал на обшарпанном КП напрочь испуганную миловидную женщину с двумя большими сумками. Она бросилась мне навстречу: «Что с Володенькой?» Я отстранил её, и отвёл на клубные откидывающиеся кресла. «Да ничего! А что случилось?»

Она протянула мне телеграмму. Там было такое: «Иванов жив. Подробность письмо. Иванов».

Я понял, что моя мама тоже бы приехала, получив такое.

Я пытался объяснить, но Иванова попросила предъявить Иванова. Я приказал ей ждать, и побрёл в расположение.

Разыскав Иванова, я прямо спросил его, зачем он отправил тупейшую телеграмму? Проезд Москва-Кандалакша на скором поезде «Арктика» даже тогда стоил недёшево.

Иванов блеял, что типа не отправлял. «Мать твоя, Вова, сидит на мешках на КП и ждёт правду! И что я ей должен сказать?»

В московских глазах Иванова что-то вспыхнуло, и он выскочил из канцелярии. Не успел я крикнуть эй, как он приволок бойца азиатской наружности. «Вот, – сказал Иванов, – пусть расскажет!» И нарушив все понятия о дружбе народов СССР, с размаху сбил пилотку с головы воина.

Оказалось, что рядовой Уразбаев откликнулся на просьбу нарушителя воинской дисциплины ефрейтора Иванова, который, зная о том, что Уразбаев идёт в увольнение, попросил уволенного отправить короткую телеграмму домой – что, мол, жив-здоров, а подробности напишу в письме.

Уразбаев как мог, так и сделал…

Нужно сказать, что инициировал мой двухгодичный милитари-тур в Заполярье преподаватель университетской военной кафедры майор Степченков. Его добродушное в прожилках лицо как-то сразу поставило всё на места: «Куда ты рвёшься, Саня? Какое «поближе»? Какое Царское Село? Не слушай этих маменькиных! Они там в наряды будут ходить через день, Ленинград хоть и рядом, да не доедут!»

Он нервно вскочил из-за стола и, подойдя к высокому университетскому окну, поставил сапог на низкий подоконник, как Наполеон на полковой барабан на поле Аустерлица. «А ты увидишь то, чего никогда – слышишь, ни-ког-да потом не увидишь! Север! Красоты! Никогда! Белое море!!

И дурак – если не увидишь!» – выстрелил в меня он и, обдав коньячным ароматом, хлопнул монументальной дверью.

Я прогулялся на Большой проспект, получил военный билет, предписание, сто рублей – и уехал.

Встретили меня без особых почестей, но общежитие дали. Я получил две простыни, наволочку и два вафельных полотенца размером с носовой платок. В три уже было темно. Я лёг на свободную койку и, не раздеваясь, уснул.

Проснулся я от громкого хохота. За столом сидело трое. На столе стояли три стакана и три бутылки. На часах было три.

«О, живой! Садись. Корюху будешь?» Мне пододвинули газету со ржавой рыбкой. Познакомились. Это были командиры трёх батарей дивизиона, капитаны Астахов, Белоусенков и Коптяев. Они были просто роскошны! В истинно русских традициях офицерского корпуса, сидя в галифе и белоснежных исподних рубахах, мои новые соседи и начальники, пока я дрых, уже часов восемь писали пулю.

Телевидение в ту пору еще не владело умами советских граждан.

Через неделю я тоже втянулся и, благодаря доблестным командирам Заполярья, почти профессионально разбавлял «шило» водой и сиропом клюквенным. Весь этот праздник продавался в местном «Военторге» в одинаковых зеленых бутылках: «Спирт питьевой 95°» стоил 4 рубля 67 копеек за поллитра, а сироп – ровно рубль. Вода из крана тогда была мало того, что питьевой, но и бесплатной.

Получался двухлитровый казенный чайник крепкого романтического напитка, хорошо уходившего под анекдоты и ночные прикупы. Астахов откладывал тлеющую беломорину, оценивающе поднимал граненый стакан на уровень голубых честных глаз и, надпив, добродушно говорил в сторону сомелье: «Удачно сегодня получилось!» Если бы в эту минуту у меня появился хвост, то я бы им вильнул – так мне было приятна радость комбата.