Вячеслав Репин - Суррогат

Он принёс в лоджию наполовину опустошённую бутылку «Джей энд Би», тарелку со льдом, пододвинул для меня плетёное кресло и, снова чему-то ухмыляясь, сел напротив и выжидательно смотрел мне в глаза.

– Поль говорит, вы в грибах большой знаток, – заговорила его жена.

– И да и нет. В белых грибах, по-моему, все разбираются…

– Да ладно, ладно… Я так всю жизнь в магазине должен покупать… белые грибы да лисички, – обиженно поправил меня хозяин.

– Во Франции давно живёте? – задавала Вероник дежурные вопросы.

– Лучше не спрашивайте. Слишком давно, – ответил я. – С перерывами, правда.

– Слишком – это почему? Надоело?

– Долго нигде нельзя жить, мне кажется. Десять–пятнадцать лет – это максимум. Потом нужно переезжать.

– Вот видишь… Я то же самое ей говорю. Когда я тебе говорю, что не могу жить долго в одной и той же квартире, в одном доме, ты что мне отвечаешь?.. – Поддакивая мне, муж призывал в свидетели не меня, а жену. – Ты мне говоришь…

– Я отвечаю ему, что он не умеет жить. Куда-то всё бежать, сборами заниматься. А жизнь… Жить и строить надо там, где ты живёшь всё время, всегда, – с какой-то особой вескостью пояснила Вероник, выражая, между тем, вполне понятную и в то же время нестандартную точку зрения, с которой и спорить было невозможно, и согласиться сходу тоже не получалось.

Готовый теперь уже к любым расспросам, я цедил виски со льдом.

– А вот мы прожили в Италии лет двадцать, – привёл Поль другой пример. – И вы знаете, под конец… под конец действительно надоело, да так что…

– Италия?

– Италия, Рим, итальянцы, – меланхолично перечислил он, вдруг похожий на себя, скептика из леса.

– Наверное, я понимаю вас, – попытался я его обнадёжить.

Но вряд ли мне поверили. В глазах у некоторых людей бывает такое выражение, будто понять их не может никто на свете.

– В Париже я тоже ловлю себя на этом ощущении, – пояснил я в свой черёд. – Хочется всё менять. Район хочется сменить, переехать куда-то. Но на словах-то всё просто…

– Почему только на словах? – допытывалась Вероник с той же прямолинейностью.

– Менять квартиры – это целая история. Да, многие так и делают, ещё и деньги заработают на этом… У меня есть такие знакомые. А я живу одной ногой здесь, другой там. Ничего постоянного. Вот и получается… – Я остановился; зачем им все эти подробности?

– Получается, что живёшь там, где живётся, – понимающе заметила Вероник.

– Ну да. Или всегда в разных местах. Наоборот тоже бывает.

Поль вылил мне остатки виски.

– Пейте, пейте. У меня ещё есть.

Он встал, сходил за какими-то «кракерсами» или чипсами, которых я сроду никогда не покупал и не ел. Но и он, принеся их полную тарелку, к ним не притрагивался. Вероник же, пока мы распивали аперитив, не притрагивалась вообще ни к чему. Но она вдруг попросила себе рюмку портвейна.

Поль воспрянул. С видом непонятного облегчения он принёс жене рюмку белого портвейна. Ему видимо не часто приходилось выполнять такую просьбу. И это тоже, конечно, было связано с её болезнью. Судя по её манере держать себя, в позе почти неподвижной, полностью прикрывая пледом колени и ноги, нижняя часть её тела была парализована. Это выглядело и странно, и как-то неловко. Игнорировать вроде бы невозможно, но любой вопрос на этот счёт, вопрос к людям, которых почти не знаешь, прозвучал бы бестактно.

– Вероник парусным спортом занималась, – как бы угадывая мои мысли, сказал Поль. – Профессиональным.

Ничему уже не удивляясь, я ждал пояснений.

– Получила травму, упала. Сломала позвоночник. Сколько ни оперировали… Вот. – Поль развёл руками.

Ей же от объяснений стало неловко. Она что-то сверила по мне тихим взглядом. Но даже в глазах у неё чувствовалось что-то доброе, располагающее к себе. Она словно извинялась передо мной, но не за себя, а за мужа, за всё им сказанное.

И я вдруг посмотрел на себя другими глазами. Я показался себе здоровым, благополучным, вполне себе, несмотря на все мои горести и на «холод жизни», с которым я упрямо не хотел смириться. Вот уж действительно не поспоришь: всё познаётся в сравнении. Французская пара, сидевшая передо мною, умудрилась полжизни прожить в Италии, ни в чём, конечно же, не нуждалась, но успела пресытиться всем на свете. Какое количество людей могло бы им позавидовать. А ведь именно такие люди, как эта пара передо мною, несли на себе печать усталости, изношенности. Нередко видишь подобное во Франции, я замечал это и раньше. К этому и приводит чаще всего размеренная, однообразная жизнь, – понимать это я тоже уже научился. Но как всё же странно бывает констатировать, что некоторые люди, во сто крат более обеспеченные, чем ты, благополучные во всех отношениях, лишены в жизни чего-то главного, на первый взгляд, как будто бы чего-то простого, что другим дано от природы, от рождения. Мир кривых зеркал. И в нём никогда не бывает ничего прямого, логичного. Впрочем, мне никогда не удавалось сформулировать это ясно. Тем самым я, наверное, предохранял себя и от чванства. Но диссонанс всё чаще давал о себе знать в моих отношениях с французами. Не случайно в моём ближайшем окружении их становилось всё меньше, а во Франции я бывал всё реже. Нас разделяло что-то в оценке жизни.