Ольга Пустошинская - Кровники

Во втором отделе всё сверкало и блестело: стояли на полках пузатые медные, никелированные и серебряные самовары, хрупкая чайная и столовая посуда из фарфора и фаянса. Из таких только господам чаи распивать!

В третьем отделе продавалось столовое серебро, солонки, лампадки; крестики золотые и серебряные, кольца, брошки, медальоны… Рядом стояли иконы в серебряных ризах и из фольги.

Михаил прошёл дальше и попал в хозяйственный отдел. За прилавком громоздились ведра, цинковые корыта, краска, обои в больших рулонах. А мебель-то какая! Деревянные столы, стулья венские с гнутыми спинками, кровати, комоды, буфеты резные со стеклом, запирающимися на маленький ключик. Были и музыкальные инструменты: балалайки, гитары, мандолины, гармони. Богатый магазин!

Михаил вышел на улицу, в гомонящую толпу. В весёлой кутерьме мелькали румяные лица, белые, смуглые со щёлочками чёрных глаз, бородатые.

Хороша ярмарка, а летом ещё лучше. На Петровскую пригоняли скот: табуны киргизских лошадей, уральских, сибирских; коров, овец, свиней и длинношеих медлительных верблюдов, которые смотрели на всех свысока, презрительно оттопырив губу.

Михаил услышал бой барабана и поспешил на этот звук. На небольшом пятачке, окружённом людьми, стоял поводырь с бурым медведем на цепи. Рядом приплясывал, выделывал коленца ряженый козой мальчик, а долговязый нескладный парень в кургузой курточке колотил в барабан.

– А ну-ка, Михайло Иваныч, покажи, как солдат с ружом ходит! – выкрикнул поводырь и подал медведю кривую палку.

Мишка взял «ружо», взвалил на плечо и стал ходить туда-сюда на задних лапах, как часовой.

Смех прокатился по людской толпе.

– А теперь, Михайло Иваныч, покажи, как жена любимого мужа приголубливает!

Медведь опустил тяжёлые лапы на плечи мужика-поводыря, потянулся мордой и стал облизывать ему нос, рот и щёки.

– Ай, молодец, жёнушка! Крепче, крепче целуй! – послышались весёлые возгласы.

– Да он губы мёдом намазал!

– Дак и ты намажь! – хохотнула крепенькая кругленькая бабёнка в нарядной шали. – Твоя Анфиска сладенькое любит!

В конце представления мишка прошёл на задних лапах по кругу с шапкой. Зазвенели копейки, пятаки и гривенники. Михаил закинул мешок на плечо и пошёл поглазеть, как девки с визгом и смехом с горки катаются…

Через три дня собрались домой, в Ефимовку. Ярмарка закончилась, сено и зерно распроданы, подарки жёнам и детишкам куплены – можно ехать. С утра погода начала портиться: ветер с сухим шелестом гнал по дороге позёмку, вздымал и кружил в воздухе снежинки.

Тронулись. Сосед Ефим впереди, Карька – в хвосте обоза. Проехали пятнадцать вёрст, и Михаилу показалось, что вьюжить стало сильнее.

«Доедем… – подумал он, – Карька – умная лошадь». Повозился, спрятал лицо в воротник тулупа, пахнущего овчиной, пригрелся и незаметно для себя задремал.

Когда Михаил открыл глаза, то не увидел ни дороги, ни идущего впереди обоза. Дул ледяной ветер, разыгралась настоящая метель, и лошадь едва переставляла ноги, увязала в снегу. Отстал!

– Но-о, Карюшка! Догоняй наших, милая! – закричал возница.

Ветер выл и свистел, трепал былинки сухого ковыля, торчащего из-под сугробов, пригибал к земле редкие кусты, швырял в лицо и за воротник снежную крупу, но Михаил не чувствовал холода. Соскочил с саней, взял лошадь под уздцы и повёл. Напрасно он смотрел под ноги: метель замела все следы: не видно отпечатков конских копыт, полос от саней. Да не сбились ли они с пути? Сколько бы Михаил ни напрягал зрение, видел впереди лишь туманную пелену снежинок.

– Ефи-и-им! Семё-о-он!

Ветер забил дыхание, закружил крик и унёс в высоту. Михаил вытер мокрое лицо рукавицей и пробормотал, тяжело дыша: «Врёшь… выберусь…» Он потерял счёт времени, и когда стало совсем темно, понял, что наступил поздний вечер.

Михаил очень устал и озяб, но об отдыхе и не помышлял, позволил себе лишь недолгую остановку, чтобы дать отдышаться Карьке, зачерпнул пригоршню снега и отправил в рот. Потом забрался в сани и тронул лошадь.

Дорогу замело, и Михаил пробирался наугад. Ветер бил порывами, гудел и свистел, но и через этот свист был слышен шорох несущегося снега. Вокруг не было видно ни одного приметного кустика или деревца, ни единой зацепочки. Михаил долго ехал, понукая Карьку, и вдруг ясно понял, что сбился с пути, и это не дорога, а голая степь. Укрыться бы где-нибудь в тихом месте и переждать клятую пургу, а утром посветлу выбираться. Хоть бы казахская юрта попалась…