Татьяна Шарпарь - Anamnesis vitae. Двадцать дней и вся жизнь

Следователь, немолодой уже, лысоватый, полнеющий, был Алексею хорошо знаком. Работать с ним было приятно, глупых поручений он не давал, оперов жалел, все версии отрабатывал досконально, дела доводил до логического конца, то есть до суда. Увидев приближающегося Алексея, он пошел ему навстречу, выставляя ладошку для рукопожатия.

– Николаич, привет! – сказал он. Алексей пожал протянутую руку.

– Ты же вроде в отпуску, или разведка неправильно донесла?

– Здравствуй, Сергей Иваныч, и в отпуску и не в отпуску. Было два отгула, да, чувствую, сплыло.

– Ох-ох-хо, – привычно-притворно заохал Сергей Иванович, – такая наша доля.

Эта незатейливая игра повторялась при каждой их совместной работе и обоим нравилась, потому что как-то их объединяла.

– Что тут? – Алексей поднял угол простыни, что ли, или просто тряпки, которая прикрывала труп.

– Огнестрел, смерть около часа или чуть больше, остальное – после вскрытия, – опять же привычный ритуал. Следователь или опер должен спросить, мол, что тут, а судебный медик сказать, что подробности после вскрытия. Это было ясно и можно было не спрашивать, но надо как-то вползать в происшествие, за что-то хвататься, искать, опрашивать, выстраивать версии, докладывать и так далее. В общем, рутина.

Алексей тоскливо огляделся. Неподалеку, не решаясь подойти, маялся лейтенант Некрасов из его отдела. Алексей поманил его рукой:

– Кто из наших тут?

– Да все: я, Пестров, Вадим, Мальцев. – Что, других дел нет?

– Не могу знать, но, кажется, дело на контроле у… – Некрасов красноречиво поднял брови верх.

Алексей задрал голову:

– У Господа Бога, что ли?

Некрасов вмиг покраснел, вспотел, достал из кармана большой носовой платок и стал вытирать шею.

– Жарко сегодня, – неуверенно сказал он, явно стесняясь своей красноты.

– Ладно, не потей, выползем. А где все-то?

– Пестров по домам ходит, Вадим с дворником общается, Мальцев в опорный пункт пошел.

– А ты?

– А я для связи с вами оставлен.

– Ладно, ты, Миша, сходи пока за пирожками, что ли, а то я сегодня пообедать не успел, – протянул Алексей подчиненному пятисотку.

Что делается? Почему все происходит вокруг Натальи Сергеевны Голицыной? Участковый, тот, которого сегодня убили, звонил ему позавчера, попросил встретиться по делу об убийстве супружеской четы Горчаковых. Договорились сегодня попить пивка, как раз сейчас Алексей должен был звонить Фоме (так Фомина звали за глаза в отделе).

– Это хорошо, что не в праздник, хочу в выходные на дачу съездить, петрушку-морковку посадить, – сказал ему тогда Фомин, – а перед этим надо еще раз поговорить с Натальей Голицыной, с соседкой. Она точно знает больше, чем говорит.

– Почему ты думаешь, Петр Петрович, что она должна что-то важное знать? – удивился Алексей.

– Да потому что она в тот день им звонила дважды. Алексей от удивления не нашелся, что ответить и замолчал. Петр Петрович расценил его молчание как прекращение разговора.

– Ну, бывай, – сказал – и нажал отбой.

Вот теперь надо вызывать эту Наталью на беседу, или можно самому, в рамках розыскных мероприятий, прийти к ней домой и завести, как бы невзначай, разговор о том, что же она такое знает по делу об убийстве соседей и почему она не сообщила, что звонила им в день убийства. Ведь тогда он еле убедил следователя, что она непричастна. Следователем был назначен Терехин из Московской областной прокуратуры – мужик вредный, завистливый, жадный до дел тухлых или громких. А это дело как раз было очень тухлым – убит известный, известнейший, московский ювелир, да еще на даче, да еще с женой. Лучше бы, конечно, с любовницей, но и так сойдет. Терехин прямо-таки сиял: распоряжался громким начальственным голосом, давал интервью, напускал туману, фотографировался, в общем, сумел создать общественный резонанс и стал активно примерять близких друзей на роль убийцы. Почему-то Наталья Голицына ему сразу не понравилась. А вот Алексею она как раз сразу понравилась. Она ему показалась очень красивой, он таких всегда опасался. Женщины с броской внешностью казались ему надменными и неприступными. Он с ними старался не иметь никаких дел. Но Наталья странно не соответствовала этому, придуманному им, образу. Она была доброжелательна, не смотрела на него, как на тупого мента, а разговаривала человеческим языком, пытаясь помочь в расследовании: вспоминала знакомых, которые могли что-то знать, показывала дачу, участок, баню. Чувствовалось, что она хорошо знала чету Горчаковых, бывала на этой даче, пользовалась их доверием. Вот это и насторожило Терехина. Он привязался к одной версии и не хотел слушать ни о чем больше. Чуть не применил к Наталье меру пресечения в виде заключения под стражу. Еле тогда уговорили, что это бред: не было у Натальи Голицыной мотива, скорее наоборот, она много потеряла. Все в доме знали, как старики любили и Наталью, и ее дочку Полину. Наталья и сама рассказывала, что могла оставить девочку у соседей хоть на день, хоть на вечер. Полина даже ночевала у Горчаковых, когда болела ее няня, а Наталья дежурила ночью в больнице. Но Терехин не хотел ни о чем слушать до тех пор, пока Алексей не приволок ему копию завещания, в котором Наталье доставался только жемчужный гарнитур с бриллиантами, а все остальное – племяннику. Терехин нехотя отпустил тогда Наталью и переключился на племянника, которого и в стране-то не было, не то что в Москве. Да, на этих днях как раз полгода после убийства, и племянник должен вступить в права наследования. А тут новое убийство, и опять каким-то образом замешана Наталья Голицына.