Фарит Гареев: Когда вернется старший брат…

– Ой, блин, – наберут детей… – это Бабичев пнул консервную банку, громко выругался, и оглядывается по сторонам: кого бы еще прихватить…

– Отставить, Бабичев, – говорит Кравцов.

– Есть… – поворачивается, хочет уйти.

– Товарищ старший лейтенант.

– Есть, товарищ старший лейтенант!

Я снова закрываю глаза. Думаю о Ленке. Вернее, пытаюсь думать. О последнем ее письме. Она пишет, что как только я приеду, она самолично сбреет мне усы. Спрашивает, зачем я их отрастил? Что они совершенно мне не идут. И что они… Напишу, что бороду отращу. Как у местных… Она поймет. У нас с ней свой язык. Посмеется и напишет… Странно, но я забыл, – какая она. Глаза забыл, лицо… Только голос помню. Но и то не уверен, что это – ее голос.

Черная тень придавила меня.

– Лежишь? – спрашивает Бабичев. И глядит на меня слюдяными глазами. Они, как стена, за ними не видно человека. Хотя, осталось ли в нем хоть что-то человеческое? А во мне?

Ветер сносит запах на меня. Бабичев приказал, и мы расстреляли мертвое тело. И оно лежит там вторые сутки. Вернее, – то, что от него осталось. То, что можно только подобрать, соскрести с земли. Лопатами… Что может остаться от человеческого тела, если пятнадцать человек вобьют в него по автоматному рожку? Пятнадцать на тридцать… Эти цифры очень легко перемножить. Но нехитрое арифметическое действие вдруг становится для меня неимоверно трудным. Потому что вместо цифр я вижу, как колотится и бьется разрываемое пулями мертвое тело. Крепкая плоть дрябнет, превращаясь в бесформенное месиво. Рваное крошево летит… И еще я вижу – сплетенную из сухожилий руку Бабичева. На короткие мгновения она становится продолжением шеи Чельцова. Чельцов даже не сопротивляется. Торопливо передергивает затвор, зажмурив глаза, стреляет…

Этого они нам не простят. Они и простой смерти своих не прощают, но такой – не простят вдвойне. Плохо, что с нами не было Кравцова. Будь он с нами, этого не случилось бы.

– Лежу… – отвечаю Бабичеву.

В моем голосе нет вызова. Вообще, – нет никаких эмоций. Лишь равнодушие. Я вижу как Бабичев медленно вздымает грудь, как отводит челюсть, – для крика. Но я смотрю ему прямо в глаза. Не каждый способен выдержать взгляд Бабичева. У него взгляд тигра, – сквозь тебя. Словно ты стеклянный. Словно за тобой есть что-то более интересное, чем ты сам. Наверное, поэтому Бабичева боятся. Даже местные. Боятся и уважают… Впрочем, часто это одно и тоже. И это я понял только здесь.

Я смотрю прямо в его глаза. И вдруг вижу, что они – меняются. Что-то выплывает из них. Что-то похожее на человеческое. Медленно, тягуче – как в кино – Бабичев закрывает рот. Поворачивается и уходит. Так ничего и не сказав…

Рука моя лежит на прикладе автомата. Как она очутилась там – я не знаю. Но я все равно выиграл. Пусть даже и таким образом.

Я снова закрываю глаза. Я выиграл у Бабичева. Впервые. Но эта маленькая победа меня не радует. Кажется, я совсем разучился радоваться. Я все меньше – человек. И все больше – придаток к автомату. Кто-то должен нажимать на спусковой крючок…

И снова я один под солнцем. Если не считать того, что вокруг меня – все наши. Кто где. Сегодня не слышно ни смеха, ни разговоров. Ничего не слышно. Только редкие реплики. Все подавлены. Молчат. И молчат об одном. И я молчу. Как-то пусто внутри… Безразличие, – наверное, так называется то, что творится со мной. У меня нет никаких желаний. Даже самого естественного, – вернуться домой… Увидеть Ленку. Только тупое и ровное ожидание неизвестно чего. Хотя все известно наперед. Машина, шмон… Ночью – дежурный обстрел. Правда, сегодня почему-то мало машин. С утра их было всего две. И одна из них – штабной «Уазик»… Наш блокпост, конечно, дыра дырой, но обычно бывает куда больше машин, чем сегодня.

– Королев! – доносится до меня голос Бабичева. – Проверь дуру на броне, мать твою!

Он и всегда зверь, Бабичев, но сегодня – особенно. Ищет, на ком бы сорвать злость. Никто, конечно, не сказал Кравцову, кто отдал приказ, но он и так это знает. Вот только… Случись это неделю назад, все было бы по-другому. С лейтенантом что-то случилось. Мне кажется, он умер. Хотя еще жив. Но жив – это видимость. Все больше он глушит водку. Не пьянея. И все крутит, крутит Шевчука. Одну песню. Раз за разом. «Рожденный в СССР»

Поднимаю голову, смотрю, как Ванька Королев нехотя, вразвалочку подходит к БТРу, лезет внутрь. Я сажусь, подтягиваю ноги к груди, потом вытягиваю их, а сам откидываюсь спиной на валун. Горячо, почти обжигает…