Виктор Сбитнев: Адский огонь

– Что вы хотите, шеф, – заканчивал разговор заведующий отделом расследований, – у нас в Городе за полгода почти тридцать человек одних пьяных курильщиков живьём сгорело, а тут отдалённые деревни, где всё из дерева, а из кирпича разве что одни печки. Опять же, в августе ни капли дождя, лес как порох, а бабки тамошние глухи, слепы и малоподвижны. Тут, Александр Францевич, проблема скорее социальная, чем криминальная.

– Ну, ты, Альберт, разберись во всём, как один ты умеешь. Социальность ведь тоже можно так подать, что мало никому не покажется: ни губеру, ни Думе, не тем более местным воротилам. Помнишь, какой громкий скандал вышел, когда ты про дом престарелых написал, в котором бывшие зэки избивали ветеранов войны? Понял, куда я клоню? Наша газета всегда имела своё неповторимое лицо, и во многом благодаря твоим стараниям. Не подведи и на сей раз. Я селезёнкой чую, что с этой Гривы уже давно всё самое интересное скатывается от нас в сторону Ледовитого океана.

– Не селезёнкой, шеф, а печёнкой, – попытался поправить Линдмарка Альберт.

– Это почему ещё? – Недовольно огрызнулся Швед.

– Именно печень, так сказать, курирует в нашем организме основной температурный баланс. – Вполне серьёзно пояснил редактору всесторонне начитанный подчинённый, подумав про себя при этом: «Линдмарк определённо ждёт от меня очередного криминального чуда, а такие чудеса в моей профессии нынче попахивают кровью. Нынче вам не девяностые, когда нашего брата на руках носили, нынче журналюг оскорбляют и мочат, потому самые хитрые и подались кто во власть как Мединский, кто в шоумены, как Соловьёв, а кто и в тривиальную обслугу сильных мира сего или в рупоры спецслужб, как некогда Доренко или Караулов. А я остался, выражаясь высокопарно, на своём боевом посту. И Линдмарк, зная об этом, не теряет времени даром: хоть по-своему и любит меня, но ещё больше любит своё редакторство, в которое сам неожиданно для себя перелез из ментовского кресла. Просто он очень долго занимался закручиванием гаек и теперь всё никак не может наиграться в свободную, демократическую прессу. Однако, как сказал поэт, „но времена для брутов слишком круты“. Вот для меня они уж точно круты, и надо быть готовым к тому, что если я докопаюсь до криминальных причин этого адского огня на Гриве, то, и в самом деле, могу запросто попасть в полымя сначала там, в лесах, а если не сгорю, то и здесь, в городских кварталах».

Приготовив тревожный рюкзак, Альберт вдруг представил себе Гриву, где впервые он побывал ещё в прошлом веке. Помнится, он уговорил главного врача экстренной медицинской помощи Фельдшерова взять его с собой в группу дальнего вызова «по скорой». Летели на биплане «Ан-2» на самый север области, откуда, по рассказам старожилов, в особо ясные морозные ночи можно было запросто наблюдать гуляющие по горизонту всполохи Северного сияния. Сам полёт Альберт почти не запомнил, а вот посадка осталась в памяти почти на всю жизнь. Самолёт, пересаженный в зиму с колёс на лыжи, плюхнулся прямо на огород к какой-то древней старухе, где местные мужики наскоро соорудили несколько сигнальных вех да возле наполовину занесённой снегом калитки примостили носилки с тяжело раненным лесорубом, который, как они выражались, «поймал развилку», то есть комель спиленной ели, которая, разогнавшись во время падения, со всего маху врезалась раздвоенной вершиной в стоящий напротив крепкий дуб. От резкого столкновения комель (основание) подбросило на несколько метров вверх и… Ротозею-пильщику повезло, что не убило. Как показалось Альберту, самолёт после касания «лаптями» наста почти не катило. Прямо, что твой вертолёт. Как потом оказалось, пилот «Ана» ранее летал на Кавказе, где поднимал в ущелье свой «Ми-8-ой» не как вертолёт, а по-самолётному: с небольшим разгоном и по горизонтали. Альберт помог тщедушному Фельдшерову загрузить в салон носилки с раненым, установить над ним капельницу и, извиняясь, попросил назад лететь без него, чем страшно обрадовал одичавших мужиков, жутко охочих до новостей и новых впечатлений. Вскоре самолёт, спешно затарившись ещё парой бидонов деревенского молока, так же косо взлетел, словно выпущенный из судовой катапульты, а Альберт тут же устроился на постой к леснику Гордею Постникову, с которым потом не раз созванивался и списывался. Вечером славно поужинали зимней окрошкой с простоквашей и хреном и лосиными котлетами с морёным в печи капустным листом, запивая всё это доброй Постниковской медовухой и принесённым с мороза Альбертовым спиртом, разбавленным наполовину местной ключёвкой. Досыта наевшись и наговорившись, вышли, разомлевшие, покурить. С юга на очищенную со всех сторон от снега избу смотрела полная луна, а слева и справа – с Запада и Востока – сумрачно нависали молчаливые ели, с которых нет-нет да и срывались вниз набрякшие шапки январского снега. Несмотря на святочную пору и ясную погоду, в тайге было не морозно, то есть температурный столбик не падал даже до минус десяти. Ещё на кухне Гордей свернул две козьих ножки и теперь раскочегаривал их Альбертовой зажигалкой. Вскоре в воздухе повис терпкий аромат заморского табака. Оказалось, в деревеньку кто-то из калымщиков завёз по случаю семян «Вирджинии», и вот теперь почти все местные мужики – лесорубы и охотники – перешли с вошедших в привычку российских «бондов» и «винстонов» на американскую козью ножку.