Анатолий Малкин: Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)

Я вырубил звук и сразу об этом пожалел, потому что со всех сторон послышались ноющие и скрипучие песни дрелей, шлифовальных машин и перфораторов. Дом, в котором я снимал квартиру, был совсем новым, и кроме меня по-настоящему жили в нем еще только три или четыре семьи – в остальных квартирах шел бесконечный ремонт.

Впрочем, если честно, ближе к ночи в доме устанавливалась такая гробовая тишина, что страшновато было в подъезд заходить.

На кухне заурчала согревшаяся кофеварка и после чашки пахучего кенийского кофе, покружив еще немного по квартире, я быстро оделся и сбежал из дома.

Уж и не помню, когда вот так, не торопясь, я бродил по улицам. Обычно с утра как попадал в поток – работа, магазин, клуб, театр, а иногда в гости или к кому-то на дачу, так и заканчивал каждый день. Так что, шагая сегодня по кривой, но чистой плитке в сторону центра, среди непривычно большого количества скуластых восточных лиц вдруг ощутил себя приезжим.

Особенно это чувство усилилось, когда свернул с широченного проспекта в извилистый проулок, где уткнулся в толпу сплошь в плисовых рубашках навыпуск, тапочках на босу ногу и тюбетейках поверх лохматых либо наголо бритых голов. Люди эти смиренно проходили через рамки металлоискателей, перегораживающих улочку, и вливались в длинные ряды молящихся – они стояли на коленях прямо на мостовой и дисциплинированно отбивали поклоны под гортанные крики муэдзина, которые неслись из репродукторов на столбах освещения.

– У них праздник, а нам никакого житья здесь. – Возле дома, грузно опираясь на резную палку с янтарным набалдашником, стоял старик в черном, модном в советские годы пальто реглан и широкополой черной же шляпе – а-ля член политбюро.

– А здесь что, мечеть?

– Вы нездешний?

– Недавно приехал.

– Так передайте у себя – в Москве все бунтуют против этой дикости.

Мусульманский народ все прибывал, стремясь отчитаться перед Аллахом за прожитое время, и ему было все равно, что думали о нем старик и я, – люди эти были словно невесомы, бесшумно обтекали нас, не касаясь, а лица их были светлы и спокойны. Древняя молитва, отражаясь эхом среди домов и поднимаясь к неожиданно очистившимся от облаков, милосердным сегодня небесам, превратила асфальт суетных Мещанских улочек в один общий храм.

– Разве важно, на каком языке ты молишься? Главное, зачем и почему тебе это нужно.

Впечатление от увиденного было таким острым, что глаза и уши отошли только на Садовом кольце – впрочем, ему-то было наплевать, что совсем рядом можно встретиться с богом, – оно продолжало гонять машины по кругу, и туда и обратно, по всяким непременным надобностям.

Открывшийся во мне ночью какой-то внутренний радар тащил меня по ему одному известному маршруту, но я и не сопротивлялся – дома на письменном столе меня дожидался листок со страшными цифрами, и я не хотел торопиться.

На Сретенской площади, вконец испохабленной новомодными стекляшками, забрел в старую, еще времен грозного царя Ивана, белокаменную церковь, вдыхая терпкий дым ладана, постоял там, сравнивая лица стоящих у амвона с теми, кто искал бога на другой стороне улицы, и немного огорчился – просветленности и несуетности здесь было поменьше, не говоря уже про обтрепанные штанины брюк и совсем не подходящие для церкви пижонские мокасины, что выглядывали у толстомясого священника из-под золоченой ризы.

Читал он проповедь монотонной скороговоркой, превращавшей старинные, исполненные отточенного смысла слова в густое месиво бессмысленных звуков.

Прошагал по Последнему переулку – захотел посмотреть, чем же он заканчивается, – все думал, что начал утро неожиданно, там, где бывал-то раз или два в год.

Верующим я был осторожным, безо всяких заморочек насчет святых дней календаря или каких-то знамений, считая, что богу надо немного – чтобы жил я без подлостей и не губил ничего.

С Неглинки вывернул на заново отделанный Кузнецкий мост, где давно не гулял – обычно пересекал это место на машине, удивляясь невиданному в Москве густому потоку праздно гуляющих людей, из-за которых приходилось долго ждать на переходах.

Прошвырнулся с верхотуры одного холма, почти от Сретенки, до другого, что у Тверской. И вдруг понял, как же, однако, я постарел – вокруг цвела новая жизнь, еще совсем телячья, но полная чрезмерных сил, свежести и красоты – которой до меня не было никакого дела.

Эта жизнь фланировала в юбках – от отсутствия которых, наверное, ничего бы не изменилось, а от присутствия на длинных ногах захватывало дух. Под звуки уличных оркестриков эта жизнь целовалась и обнималась, где вдруг ощутила желание, гоняла на досках, роликах и велосипедах, наслаждалась пивом со свежеподжаренными сосисками, словно стая воробьев, усеявшая ступени ЦУМа и цветочные клумбы.