Егор Киселев: Пригород мира

– Все в порядке, – остановил ее Павел. – Просто нет настроения. Голова болит.

– Ты поехал бы домой, Паш, неважно выглядишь.

– Мне нет разницы, тут сидеть, или дома. Голова и дома болеть не перестанет.

– Как знаешь. Обижаешься на меня?

– Нет. А чего мне обижаться-то? – тихо сказал Павел и отвернулся.

– Мало ли. – Вера замолчала. С минуту она ничего не говорила. – Знаешь, я хочу объясниться.

Павел промолчал.

– Не вовремя, конечно, но, кажется, другого случая уже не будет.

Она была бледна и говорила очень тихо:

– Я уезжаю. – Со вздохом начала она. – И год назад знала, что уеду.

– Куда?

– Это не важно. Далеко. Послушай… – Вера вдруг запнулась. – Я… специально держала тебя на расстоянии, после того, как узнала, что нравлюсь тебе. Это было единственным правильным решением, чтобы никто не мучился.

– Я бы и не мучился, – ответил Павел, даже не посмотрев на нее.

Вера долго посмотрела на него и тихо выдохнула:

– Ты ничего не понял…

Она ушла также незаметно, как и появилась. Павел сидел на скамейке до тех пор, пока не заморосил мелкий дождь, и выпускники не начали разбредаться по школам продолжать вакханалии. Весь оставшийся день он метался от чувства какой-то безумной пустоты в душе, заботившейся только о том, чтобы не вымокли сигареты, к чувству ненависти и отвращения к себе. Только дома у него вдруг появилось совершенно опустошающее ощущение какой-то абсолютной завершенности, холодной неизбежности и неотвратимости. Все, что только можно было упустить, он уже упустил, и теперь уже не было никакой нужды пытаться что-либо исправить.

Экзамены застали Павла врасплох. Он жутко нервничал последние дни, однако же и палец о палец не ударил, чтобы подготовиться, не было никакого желания. Может быть, по полчаса в день он утруждал себя чтением успешных экзаменационных сочинений, но сверх того не делал ничего. Из всей школьной программы Павел не прочел и четвертой части, поэтому никакого понятия, а тем более, какого-то участия или сочувствия к судьбам героев русской литературы не имел. Особенно его злили темы сочинений о Раскольникове, даже приблизительного содержания этой книги он не помнил, да и о Достоевском ничего толком не знал. На уроках литературы он по обыкновению считал ворон, расплатившись за это невинное занятие тройкой в аттестате. В последних классах ему проще давалось естествознание, тут не над чем было рассуждать. Математика нагоняла тоску, но и она ровным счетом ничего не требовала; не было нужды размышлять над судьбами интегралов.

Хотя все эти школьные проблемы были где-то в стороне, на обочине жизни. Для себя Павел рисовал противоречивые, хотя и весьма симптоматичные картины действительности, все они были сходны в какой-то апатичности и отрешенности от действия. Это было время какого-то безвольного созерцания, безучастного всматривания в посторонний опостылевший мир. В сознании Павла вырисовывался тот образ, который он еще долго будет носить в сердце, образ странника, человека с большой дороги, неприкаянного, ни к чему не прикованного, может быть даже бездомного, музыканта или артиста. Его завораживал образ бескрайней степи, открытой жизни, где нет ничего родного и теплого, где решительно нечего терять, где жизнь открыта всем ветрам и всем направлениям. Но он еще плохо понимал, что душа его жаждала совершенно иных странствий, тех, для которых не обязательно покидать родной город или даже дом. Душа искала странствия по душам.

У всех подобных образов был один существенный недостаток, Павел не был ни артистом, ни музыкантом, и если до настоящего времени это его никак не смущало, теперь это становилось проблемой. Всякий талант сам по себе имел в глазах Павла уже достаточное основание и оправдание для существования, а вот ему, бесталанному, приходилось трудиться, чтобы решить, куда двигаться дальше. Он думал, что талантливым людям повезло, жизнь избавила их от колебаний. И хотя с них спрашивается втрое больше, нежели с обычных людей, они могут не тратить время на мучительные размышления. Он тогда ничего еще не слышал ни о заложниках своего таланта, еще ничего не слышал об отчуждении, ничего не слышал о великом презрении и одиночестве гения. Себя он чувствовал человеком без призвания (ох, уж и боролся он с этим словом!). Помнится, в университете на втором курсе он будет с пеной у рта спорить с одним аспирантом – куратором их группы – о призвании, более того, о правомерности использования этого громкого слова. Аспирант утверждал, дескать, невозможно ничего понять вне этой категории, вне призвания эта сартрианская свобода (а вместе с ней и сартрианское достоинство!) получается нечеловеческой, если не сказать и вовсе бесчеловечной, а призвание всегда обращено к человеку и является, пожалуй, лучшим свидетельством божественной его природы. А Павел на хмельную голову смеялся и кричал, что всякое призвание – суть призвание на крест, и не ему (аспиранту) говорить о бесчеловечности, ведь в раю нет и не может быть нераспятых! К Павлу, как он сам про себя говорил, свобода всегда была повернута оборотной своей стороной, для него она всегда была синонимом непреодолимого одиночества. Хотя на этом следует остановиться, вернемся к нашим экзаменам.