– Ты одна? – наконец спрашивает у нее тот, что с ножом, на что она тихо выдыхает робкое «Да» и продолжает ждать, когда тот полоснет ее по горлу.
– Мы тебя сейчас освободим, обещаешь не кричать? «Да» – тихо вздыхает она, продолжая ждать, что будет дальше. Чувствует, как убирают от горла нож, как слезают с ее груди и отпускают ноги. Она открывает глаза и смотрит снизу вверх, как двое молодых парней стоят над ней и ждут, когда она встанет.
– Ты пойми, мы не грабители, мы революционеры, – произносит один из них, тот, что с порядочным фингалом под глазом и порванным рукавом куртки, протягивая ей руку, чтобы помочь подняться, – мы здесь на оккупированной территории боремся за то, чтобы свергнуть власть воров и лицедеев, чтобы, как в Европе: по закону, по совести.
Тудоси молча поднимается и в их сопровождении возвращается в комнату, садится на диван, берет в руки рукопись, которую тут оставила, и интересуется: – Что дальше?
– Посиди, почитай, в общем, не обращая на нас внимания, – садясь у окна, произносит тот, что держал ее за ноги, – молодой, херувимообразный паренек, – нам переждать надо.
Тудоси начинает читать, чтобы забыться.
Есть ли правда в том, о чем мы пишем? Все те миллионы графоманов, которые исповедуются в собственных грехах, которых не совершали, или же, наоборот, проповедующие добродетель, будучи закоренелыми блудодеями по своей природе – когда они врут и когда говорят правду? Тогда, когда живут своей настоящей жизнью или воображаемой: той, которой им хотелось бы жить? И что есть правда, если все есть ложь, кем-либо сочиненная? Даже читая сейчас эти строки нет никакой гарантии того, что автор знает о чем пишет.
Два старых итальянца, – один с больной простатой, а другой – с хроническим геморроем и почечной недостаточностью, – энергично жестикулировали и требовали незамедлительно присоединиться к ним Адама, на ломаном русском мотивируя это тем, что времени у них уже совсем не осталось, если они хотят попасть на фотосессию.
– А кто платить будет? – уточнил у них Адам, продемонстрировав им свой счет, – Вы же сами меня сюда направили.
– О, калинка-малинка, мало-мало субитто сейчас плати и много-много мани стасерра. Надо андьяммо, белла донна плати и идем. Пер фавор, долче белла, пер фавор. Кописко?
– Кописко, пиписка! – с нескрываемым разочарованием произнес Адам, но, сделав знак рукой официанту, достал из своей сумки 20 евро и сунул в его услужливые руки, расцветшего на прощание как белая хризантема в осеннем саду Адамова родного города. Подхватив свою сумку, он, не раздумывая, присоединился к двум старикам в бело-синих тельняшках, обступивших тут же его, как почетный конвой; они взяли его за руки и повели сквозь колоннаду Новых Прокураций прямо к каналу позади здания, где их уже ждал катер, мерцающий золотом лака на дорогой деревянной обшивке.
Погрузившись в катер, сизоносый скомандовал «Андате!», а его напарник с морщинистым лицом младенца уселся на корме, внимательно следя за Адамом. Мотор взревел, остроносая лодка стремительно рванула вперед, нырнув под горбатый кирпичный мостик, и вылетела на простор Большого Канала.
Изнутри катера были видны только проносящиеся мимо причальные крашеные жерди-палины на фоне облезлых от времени фасадов каменных и разноцветных палаццо, разнообразие архитектурных стилей которых поражало самое пылкое воображение архитектора.
Цвета палин не уступали прихотливости формы домов, алый их цвет по мере движения вдоль канала сменялся ярко-синим, переходящим в полосатые красно-синие, затем пламенно-красные, словно выкрашенные киноварью с плаща св. Георгия, синие палины «Гритти Паласа» уступали место желто-белым и бело-голубым в полоску с синим верхом, которые, в свою очередь, сменялись сначала красно-желтыми, а затем одноцветными банально-красными, словно кумачовый стяг погибшей «в Бозе» Совдепии, для разнообразия разбавленные белыми полосками перед монохромным камнем почерневшего ордерного великолепия минувшей эпохи. Сразу же за ними вставали из воды черно-желтые перед типичным венецианским облезлым дворцом цвета мокрой глины. Наконец мелькнула черная дуга моста Академии в обрамлении зеленых проплешин хилых садиков на лице венецианской архитектуры и сразу же за угловатой коробкой причала «Сан-Самуэле» возникли вертикали бревен, выкрашенных в трогательный нежно-голубой цвет, торчащие из прихотливо-зеленой колышущейся влаги. Вслед за нежно-голубым цветом в иллюминаторе проплывают уже темно-синие вертикали вдоль классического тяжелого руста первых этажей, катер резко замедляет ход, ловко причаливая к узкой щели между почерневшими каменными дворцами, перед которыми из воды торчат белые бревна в голубую полоску, словно это гигантские свечки деньрожденского торта великана, по ошибке воткнутые в песчаное дно канала.
Читать дальше