Иван Плахов: Случай

Взглянув на тучного американца позади себя, жадно пожирающего сложно сочиненный десерт, он с удовлетворением отметил про себя, что интеллект людей из Нового Света оставляет желать лучшего: все мысли его вертелись вокруг желания организовать продажу кофе с булочками и донатсами у себя в книжном магазине, чтобы увеличить выручку, так как книги продавались хуже комиксов в табачной лавке напротив, а его кредитная история в городском банке не вызывала никакого доверия, и если он ничего в ближайшее время не придумает, то придется закрывать магазин, а это приведет к тому, что его выгонят из попечительского совета начальной школы Кристалл Спринг и он больше не сможет участвовать в растлении малолетних, как другие почтенные отцы города Понаок штата Виргиния.

«Почему всякий американский интеллектуал мечтает о своей Лолите, пуская слюни каждый раз, когда представляет, как будет лапать своими пальцами нежное детское тельце, пахнущее клубничным мылом и какой-то особой безгрешной чистотой нераспустившейся еще почки на ветке древа жизни, связав прошлое и будущее посредством своего не успевшего еще созреть лона, которое ненасытный глумливый пахот стремится первым осквернить своими жадными прикосновениями? Он наверняка кончает не от физической близости с ребенком, а от самой мысли, что он оскверняет самое святое, что есть у человека, – будущее материнство. Интересно, знает ли его супруга, чем он занимается каждый четверг вот уже десять лет, с тех пор как дочь оставила их, уехав искать счастья в Нью-Йорк и так и пропала из их жизни, ограничиваясь лишь рождественскими открытками без обратного адреса? Почему? Или он тоже ее растлил, как какой-нибудь Гумберт?» – с нескрываемой брезгливостью разглядывал Адам перекатывающиеся желваки под желтой кожей усталого лица жирного американца, на которого с легким презрением и грустью смотрела его флегматичная жена; для нее он был большим ребенком, которого она воспитывала каждый день.

Ее мать, одутловатая, бесстыдно молодящаяся, крашеная блондинка неопределенного возраста с неестественным румянцем на пухлых щеках внимательно изучала стоящее перед ней блюдо салата с морскими гадами, громко восхищаясь его аппетитным видом и одновременно поучала беззастенчивого зятя не чавкать во время еды, совершенно не заботясь о том, что ее визгливый голос мешает слушать музыку остальным присутствующим за столиками вокруг.

Адама нисколько не волновало, почему он знает про дочь, – ведь о ней американец сейчас не думал, весь занятый поглощением десерта и мыслями о будущей прибыли, – но его немного пугало то, что эта его способность проникать на темную тайную сторону человека позволяет ему сейчас видеть любого мужчину во всем неприглядном свете его самых низменных желаний.

«Неужели и я сам такое же грязное животное, стремящееся любой ценой добиться с женщиной близости? И все мои мысли лишь словесные поллюции, призванные облечь мои домогательства чужого тела или половые девиации в пристойную форму самооправдания собственного бытия? Неужели сила слов для нас настолько велика, что способна легко предложить и оправдать любую удобную нам мораль, идущую даже вразрез со здравым смыслом, лишь бы удовлетворить наше собственное эго? А почему бы и нет? Ведь живем же мы ради получения удовольствия. О да, черт побери, о да, черт побери. Ведь я сам сейчас – центр чужого удовольствия, и это мне нравится. Господи, я всемогущий, как Господь Бог. Нет, вру, я сильней: в отличие от Бога я имею телесную красоту, которой могу соблазнить каждого в этом городе, – ради того, чтобы меня трахнуть сейчас, любой продаст мне свою душу, – ликовал он, слушая визг американки, гогот ее дочери и зятя, ягнячье блеянье французов и звуки фортепиано и баяна, складно щиплющие людские души на сантименты под аккомпанемент скрипки и виолончели, под звук гитары и гобоя, – Жизнь сама нащупает меня, чтобы использовать в своих целях. Где тот шанс, который подарит мне приключение на всю оставшуюся жизнь, если не считать того, что уже сегодня со мной случилось? Но это не в счет. Это не в счет. Господи, черт побери, кто-то пригласит меня сегодня, чтобы я потерял невинность?»

Словно услышав его просьбу, перед ним материализовались те два фотографа с пьяццетты, что направили его сюда. Их появление встревожило официанта, который как сторожевая собака сделал стойку и начал незаметно перемещаться в сторону столика Адама.

Тудоси проснулась от криков на улице и беспорядочных выстрелов. Из окна было плохо видно, что происходит; она вышла на балкон, но и оттуда ничего не увидела: проспект был пуст, тускло горели фонари и слышался лай собак и трели милицейских свистков где-то вдали, – вернулась в квартиру и включила телевизор. По местному каналу выступил глава заксобрания города, потрясая кулаком и призывая не сдаваться. Переключив на первый канал, наткнулась на сытую морду депутата Госдумы, призывающего не бояться вешать собственных граждан, виновных в западопоклонстве и не желающих умирать за действующего президента. Выключила ненавистный ящик и решила снова почитать, чтобы хоть как-то снять то нервное напряжение, что вновь ее охватило: она словно снова оказалась дома, в Москве, в осаде из протестующих, начавших в отчаянии строить баррикады и жечь покрышки, прячущихся во время атак ОМОНа в жилых подъездах близлежащих домов и отбирающих у местных жителей деньги и еду. Квартира Тудоси оказалась в одном из таких домов, и это была, помимо кота, вторая из причин, заставившая ее оказаться здесь. Услышав стук в дверь, она не удивилась, словно бы ждала, что что-то неизбежное, что происходило на улицах по всей стране, все равно войдет в ее дом, коснется ее лично. Открыла дверь, не спрашивая, кто там, и тут же пожалела: двое ворвались и повалили ее на пол, один сел у нее в ногах, а другой ей на грудь, прижав к горлу холодное лезвие ножа. «Неужели убьют… так бездарно, – мелькнуло у нее в голове, но она даже не успела испугаться, – стоило ли ехать сюда, чтобы умереть. Шутка судьбы». Тудоси лежала с закрытыми глазами и пыталась представить, как она будет выглядеть в гробу, но у нее ничего не получалось.