Анатолий Лернер: Тремпиада. Эзотерическая притча

Ну что теперь говорить? Тогда, на летучке, засунул язык в одно место, и, эдаким, благородным карбонарием, удалился из студии. А надо было рычать, драться, а я, блин… Растерялся. Я вообще от подлости теряюсь. Ну ладно, был бы это Гончаров, наш зампред, я бы ему, видит Бог, простил. Но Брюханов – иное.

Этот комсомолец и грязь в нужном месте мог развезти, и чернила пролить, где надо, и кровью что требуется подписать.

Ладно, подвизался бы он только на поприще журналистики. Ей, кормилице, быть продажной сам Бог велел. Так нет. Брюханова влекло искусство. Сам по себе этот факт безобиден, если не совать грязные ногти в вечную душу акта творения. А это уже влечением не назовешь. Это уже называется проникновением.

Должно быть, он считал не зазорным, слыть вампиром, когда кругом столько крови. Зазорно было быть вампиром и не заразить чьей-либо крови. Этот же, окружал себя прокаженными, вдалбливал в их маковки идеи, и маленьким фюрером в больших роговых очках вершил судьбы живых и усопших.

Однажды и я испытал его вирус на себе. Если вам посчастливится забрести во Владивосток, спросите у прохожих, где, мол, памятник Мандельштаму, погибшему в пересыльной тюрьме на Второй речке? Боюсь, не ответят они вам. А знаете почему? Потому что именно интеллигенция города, как ни странно, приложила всё своё рвение и красноречие, убедив власти города в несостоятельности проекта уже готового памятника поэту. Именно руками интеллигенции города была сорвана уникальная на то время возможность увековечения памяти об Осипе Эмильевиче. И именно интеллигенция страдала потом от отсутствия мемориала великому художнику. И моя была в том вина.

Увидев в изваянии не поэта, но узника, слабого, сломленного дыбой и перемолотого жерновами, я, как и другие, испугался. Испугался того, что из сомкнутых уст старца уже не прольётся «Художник нам изобразил глубокий обморок сирени», но в такт его этапному шарканью, точно конвоиры, провожающие поэта в никуда, навечно затвердим хриплое: «Мы живём под собою не чуя страны».

Испугались. И вышло всё так, как задумывалось вдохновителем этого безобразия. Но если мы, всё же, надеялись на установку памятника иного, более романтичного, то Брюханов вообще не мыслил никакого изваяния «еврейскому поэту».

Мандельштаму он противопоставлял русского поэта Павла Васильева, отдавая предпочтение его «русскости». Дело, конечно, вкуса. Но упаси вас Бог вступить в пререкание с этим «оракулом», чья плавная речь московского купца всегда обильно пересыпалась филологическими терминами, точно доперестроечный бублик маком. Его надменность и сытая уверенность в истинности суждений тут же уступала место бабьему визгу нечистой торговки из лабазных рядов! Редкие люди отчаивались вступать с ним в споры.

Впервые мы встретились, когда после двухмесячного испытательного срока я был вызван в кабинет зампреда. Гончаров только что вернулся из Киева, где пышно отмечалось тысячелетие крещения Руси. Теперь же он делился своими впечатлениями с важничающим, как мне показалось тогда, мальчишкой-очкариком. Я уже знал, что меня берут на должность редактора, но нужно было для приличия соблюсти кое-какие формальности. Я ждал, стоя в кабинете. Гончаров недовольно взглянув на меня, закруглил свой рассказ фразой:

– И вы знаете, товарищ Брюханов, оказывается, Иисус Христос был евреем!

Я сделал круглые глаза, подавившись собственным дыханием, а Брюханов довольно хмыкнув, вышел из кабинета.

Гончаров снял очки, устало, после невыносимого открытия в области научного атеизма, прикрыл пальцами глаза, и рассеяно глянув на меня, вяло произнёс:

– Ну что, товарищ Лернер, отзывы о вашей работе положительные, главный редактор согласен вас оставить в своей редакции, будем считать, что пока этого достаточно. Только вот что, – он надел очки и пристально вглядывался в меня, выдерживая паузу. – У руководства одно условие. Вы должны привести в надлежащий вид свою прическу и снять бороду. А то не удобно как-то, работник идеологического фронта, а похож на…

«Еврея», – мысленно подсказал я.

– Иисуса Христа, – весьма дипломатично завершил он.

Что-то сегодня Саньку подводит его чутьё. Пить одному скучно. Света нет, и неизвестно когда появится. Свечку зажигать жалко – последняя. Я нащупал на тумбочке рядом с тахтой пачку «Примы» и, посильнее смежив веки, чтобы вспышка не так больно резанула по глазам, прикурил.

Отсыревшая сигарета пыхнула запахом ватной промасленной фуфайки и прилипла к губам. Курить тут же перехотелось. Не открывая глаз, я привычно сунул «бычок» в консервную банку с водой. Банка сдвинулась и звякнула об электрический чайник, единственную новую вещь в этой мастерской.