Лева Воробейчик - Промысел осьминога

Вот в этом-то и суть. Октопус вульгарис – вот она, абстрактная Мария, восьмелицая, с одним отличающимся – даже не лицо-щупальце, а некий орган, пока мне неизвестный; не встречал никогда таких. Говорю Мария, подразумеваю музу, любовь, женщину, даже немного [Иру, вставьте любое другое имя, подозреваю, что скоро буду вынужден сделать так же сам];такие же глупости, как и осьминожий промысел – так, лишь игра в слова, немного в образы, совсем чуть-чуть в значения.

Антон начинает писать

[наконец-то!]

Дождь сводит с ума. Я стою, беспомощный, у самого края кормы, смотря на безумие белого океана, а дядя кричит мне:

– Что ты… отойди, ну, не мешайся! – пока держась, трезво и литературно, хотя я знаю, как он может – вон, с командой всяко иначе общается…

Пальцы сводит холодом – и мне страшно от холода, а не холодно от холода – страшно, потому что он кричит, и в его голосе я слышу ярость и ненависть. К кому обращена эта ненависть, ко мне ли или же к кому-то еще? Скорее, к чему-то еще, ведь дядины перчатки скользят по поверхности мотобота, а руки соскальзывают с трала, который он и пытается закрепить. Я стою и не могу продохнуть от ужаса – вот, с каждым новым мгновением все больше начинает казаться, что лебедка сорвется, трал уйдет под воду и дядя тоже туда уйдет, и мне страшно, потому что пальцы у него соскальзывают, он ругается и потеет, а я стою и считаю секунды, которые отделяют его от его же смерти: раз, два…

– Что стоишь? Помоги, ну, быстрее, – кричит он и добавляет столько ругательств, что смысл слов я понимаю скорее интуитивно. Бросаюсь к нему, поскальзываюсь, чуть не падаю за борт. – быстрее, кому сказал!

Подлетаю к нему и неумело кладу руки возле его рук, потому что он не объясняет, а надеется, видимо, что я откуда-то могу это знать. Смотрит он удивленно, видно, что если бы руки были свободны – удушил бы на месте. Кричит мне:

– Нет, вот здесь держи. Да нет, левее!

Пять минут перехватов и скованных мышц рук – и трал закреплен. По моему лицу плывут новые реки, глаза заливает пот и дождь, дядя тяжело дышит и закуривает, по-моряцки у него это получается сразу, несмотря на влажность и дрожание рук. Отдышавшись, говорит:

– Это… такое дело, что надо. А то сорвется, твою мать, и где я такой… а, закрепили и будет.

Отвесил резкий подзатыльник.

– За что? – обиженно спрашиваю я.

– А ты не слышал, что он скрипеть начал? Стоял там, сука, в двух шагах, нет бы сказать и…а, и хрен с ним. Вернемся в порт – сниму и проверю. – не взирая на мои протесты объясняет он.

– Дядь Саш!

– Что?

– А зачем нам вообще этот невод нужен, ты же…

– Не умничай, сука, ты понял?! Поумничай еще со мной…

Еще один подзатыльник – и я вновь смотрю на белые воды, а в уголках глаз щиплет соленым. Холодный ветер проникает под кожу, а дождь – под воротник, перед глазами возвышается Парамушур, а в воде нет никаких признаков жизни. Если бы трал сорвался, то я бы остался на лодке один. Дядя, конечно, прав – океан должен сделать из меня мужчину, я был обязан выйти на промысел, чтобы стать сильнее, взрослее и умнее, но что было бы, если бы его вместе с неводом затянуло на дно? Я не знаю. Лодка пахнет мертвой рыбой, а дядины глаза блещут красными огнями – невод закреплен, но нам нужно стоять на отмели еще около часа, до девяти, так он сказал; я не знаю, мог бы трал сорваться или нет, скорее всего нет, дядю бы вряд ли затянуло, я не остался бы на лодке один, точно не остался бы. Почему все обязательно должно быть так глупо? Почему его команда не может поучаствовать в том, что дядя называет «стать мужчиной»? Ничего страшного бы не случилось. Команда, наверное, там, в Парамушуре, или еще на каком-нибудь из островов, пьет в тепле, пока я нахожусь под дождем, так нечестно…

– Долго еще ждать? – спрашиваю я дядю, стуча зубами от холода.

– Минут пятьдесят. Проверь ловушки. – бешено улыбаясь, говорит он. – Он скоро будет пойман тобой, мальчик. Твой первый, мой-то уже давно на…

– Я проверял их десять минут назад.

– Скоро будет пойман, верно, – говорит он, совсем меня не слыша. – и ты вернешься совсем другим человеком.

После чего он, все так же меня, кажется, не замечая, смотрит туда, откуда идет чернота тяжелых туч.

Железо на ветру громыхает – и я бросаюсь, начитавшись статей и написавшись Романа, в серость города, отказываюсь от курева и от того, что существуют и другие, подобные ей; вот оно – счастье, вот он восторг, в осознании единственности и дальности других женщин и других образов. Мария, будь она неладна, все же существует где-то там, вдалеке, и мне ничего не остается, кроме как либо искать, либо не искать и ждать, не принимая ни за что близость других, ибо близкое так преходяще, в отличии, в отличии от! Что важнее, что наклонит чашу весов? Поиск или монастырское смирение, антитеза всей ситуации – выбор, курить или нет, быть в тепле или же в холоде. Удивительно, удивительно.