Ирина Крицкая: Пристрели меня, крошка!

– Я уже тебя жду, – говорит.

И я гуляю! Гуляю со своим ньюфом! Меня заносит на бордюрчик, очень хочется ножки продемонстрировать. Антон глядит с одобрением, держит за руку, чтобы не упала. Территория лагеря не меньше, чем средний райцентр. Сейчас идем на стадион, это километр. Рот у нас не закрывается, сплошное «ля-ля-ля, хо-хо-хо». Знаю, много ржать нельзя, а то реветь придется, но уж очень смешно. Антон хвастается про свои светские делишки.

– Драки? – Я совсем не в теме. – Кошмар! Почему?

– Почему… – он важничает, – перешел из другой школы – все, ты чужой. Забивают с тобой стрелу после уроков, смотрят: сдрейфил или нет.

– А сколько тебе лет? – Мне захотелось уточнить.

Антон на секунду запнулся, глядя на меня, думал, сколько нужно прибавить.

– Шестнадцать, – сказал.

Приврал один год. Я притворилась, что не заметила.

Дорожка юлила через парк. Мы забрались далеко, фонари стали встречаться реже, светили тускло, исчезли клумбы и фонтанчики, аллейку обступили густые одичавшие кусты. Мы продолжали хохотать, и я ждала, когда же он меня поцелует. Сегодня? Или через пару дней? Вдруг за моей спиной послышалось что-то неразборчивое, слово, похожее на «… жопа…». Кто сказал?

Мальчик, лет двенадцати, выехал из кустов на велосипеде. Был бы у меня мозг, я бы спросила себя, откуда здесь среди ночи невоспитанный ребенок-велосипедист? Пионер остановился рядом с нами и крутил рулем на месте, чтобы удержать равновесие.

– Не упади, – я ему сказала, и он тут же грохнулся на асфальт.

– Так тебе и надо. – Я хихикнула, и мы прошли дальше несколько шагов.

Через секунду из кустов появились веселые мальчишки, но уже гораздо старше и крупнее. Откуда их столько? Человек десять. Кинг-конг и соратники. Антон подошел к ним, а я осталась под фонарем. Командир размахнулся. Антон упал и несколько секунд лежал в траве. Когда он поднялся, я увидела его бледное лицо. Губы у него сжались, щеки застыли. Послышалось что-то похожее на «ты поял», и тимуровцы испарились.

Ах, как мне стало больно! Любая сволочь может вломиться в мою историю, и я ничего не смогу с этим поделать.

Антон медленно возвращался ко мне. Мрачный, с повисшими плечами. Все, думаю, сейчас скажет: «Спасибо тебе, Софочка, давно я по морде не получал, рядом с тобой только и посчастливилось».

Он присел на бордюр и обнял меня за плечи, первый раз обнял, случайно.

– Не плачь, – говорит.

– Все из-за меня…

– Ну что ты… обычные наезды. Кубанцам скучно, мы как раз подвернулись вовремя…

– Голова болит?

– Да… Сотрясение, наверно… небольшое… – Он вытер кровь. – Платочка нет?

– Нет… – У меня никогда нет с собой платка, я лахудра. – Извини… – говорю. – Вечно я ляпну, а потом получаю.

– Ты тут ни при чем, – Антон вздохнул. – И потом, девушка вообще не должна извиняться.

Ничего себе! Он прямо одернул меня, я слушаю и на ум записываю: 1. Иметь при себе платок. 2. Никогда не извиняться.

– Успокойся, – он обнял меня за плечи, – не плачь только, не стоит из-за меня плакать. Сейчас все пройдет. – Его губы застыли в напряжении. – Неприятно, конечно… быть мальчиком для битья… Пойдем. Пора спать.

Мы возвращались медленно. Иногда он морщился, говорил, голова кружится, так что я уже всерьез испугалась. Вы что, не знаете? Сколько случаев было: удар, гематома – и через пару дней кровоизлияние в мозг. Погулял с девочкой!

Ничего! Сейчас я сотру этих уродов, как будто их и не было. Надо чем-то зажевать этот металлический привкус.

– Представляешь, – говорю, – мой папа до сих пор дерется на улице. Да! Один раз он сидел в кафе с друзьями (я не стала уточнять, в каком кафе и в какой раз). Рядом столик, там девчонка с пацаном. И еще кодла рядом. Они к ней домотались – пацан убежал. Ха! А папаня заорал: «Мы пресса!» – и на них. Домой пришел драный. Мама в него чайником…

– Весело… А я своего отца не видел ни разу. Давно когда-то, в детстве, на улице стоял большой темный человек, не помню точно, кажется, в синей форме, или мне сейчас так кажется… Не помню ничего, размытый образ остался…

– Железнодорожная форма?

– Не знаю.

– А ты спрашивал у мамы?

– Спрашивал. Не говорит ничего. Они с бабушкой орут всегда, если я их достаю, «хам растет, весь в отца»… Да, – он резко переключился, – а тебе надо было убежать.

– Почему?

– Ты же девушка.

– Да? – я удивилась.

Первый раз в жизни я подумала, что я девушка. Вообще, это слово мне не нравится, слишком коровястое. «Девушка» – такая телушка в белых колготках. Первый раз я услышала в нем новый оттенок, как будто оказалась без одежды. Мне захотелось прислониться к Антону близко, совсем близко, ни с того ни с сего.