Ярослав Полуэктов: DUализмус. Трава тысячелистника

Под роскошной скатертью будто специально приоткрытая бедность: потёртая временем вишнёвая полировка, отбитые углы, заусенцы, и настоящие, а не фальшивые дизайнерские кракелюры.

На пересечённой местности застыла кривая пантомима сервировки.

Удобно только пирожкам в важных и раскидистых тарелках, презирающих художественные рытвины. Не жалуются салаты. Их традиционно два. И они в глубоких, устойчивых чашах. Вольготно серебряным вилкам, которым нет надобности стоять на попа.

– Мама, на поминках не принято кушать вилками. Нужны ложки. И коньяк на поминках не пьют. Ну не праздник же!

Мама в растерянности. Она пытается было скомандовать смену караула: с вилочного на ложечный. Приходится удалить коньяк, затерявшийся на пространстве стола. Он стоит зажатый в фарфорах, как затрапезный, третьестепенный небоскрёб на Манхэттене с обветшалой вывеской старьёвщика и пятью армянскими звёздами на ней.

Кирьяну Егоровичу операция удаления коньяка не нравится.

Саша бросается-было исполнить приказ.

Но не успевает.

От кого-то из гостей поступает неотразимая по своей скупости и антилогике отмазка. В ней тонко замаскированная лень и нежелание кушать ложками пюре. Полагающихся в таких случаях рисовых блюд на столе нет. С правилами поминок здесь особенно не знакомы.

– Да в принципе, мы тут неверующие все… Давайте, господа-товарищи, вилками. Традиция не такая уж обязательная.

– И водку мы не пьём, – добавляет Саша.

– Да-да, конечно, давайте вилками. Вилками удобней. Кирюша, налей в рюмочки гостям-то… Стаканчик-то с хлебушком…

– Поставили, мама!

– Портретик…

– Всё есть, мама! На пианино, мама.

Баба-мама, в виду проживания в ядовитые времена бурного советского атеизма, в настоящего Бога никогда не верила. Она только констатировала существование литературного бога, описанного в Библиях.

Но, возраст и обстоятельства берут своё.

«…Наступает момент, когда каждый из нас у последней черты вспоминает о…»

С пользой и впрок, по приближающейся необходимости мама-баба Вера ныне с Богом стала считаться.

Дядя Кирьян, он сын, а ему под шестьдесят (а всё равно сын), свою грядущую веру в Бога, не в пример матери, отложил на ещё более неопределённое время.

Это время наступления неминуемых возрастных болезней.

Время пришло, а болезней всё не было.

Как бы не сглазить!

Мечтая о болезнях, дядя Кирьян перебирал свою жизнь, пытаясь поэтически встроиться в её течение; и небольно в самый конец.

Например, так (он же – начинающий писатель):

«– Кто тут крайний? – спрашивали бы дети, приходя с бидонами к бочке с молоком.

– Не крайний, а последний, – отвечали бы опытные старушки, зная, что у очереди всегда два края».

А дальше бы вот так:

«Кирьян Егорович приближался уже к тому дальнему краю молочной очереди, к той самой бочке, у которой нашариваются последние пенсионерские копейки.

Мысленно он уже готов приоткрыть тот самый показательный бидончик. Он готов залить его до самых краёв, потом отпить, не отрываясь, по максимуму и эффектно попросить добавить. Так оттягивают момент отхода, не зная – пошлют ли его ещё когда—нибудь за молоком. Доведётся ли продлить удовольствие осуждённого на старость? Удастся ли постоять в очереди хоть ещё один разок?»

Тьфу! Что за неумные сентиментальности!

По коммунистической идеологии верить в Бога по-настоящему не следовало.

Кирьян Егорович Полутуземский, не имея высокого чина, не подвергся модному, но легкомысленному и клоунскому подкрашиванию «богом» своей внутренней сущности. Он отчаянно пытался отстаивать призрачную доброту человечества, настоенную на материализме. Но, по сути не веря ни в то, ни в другое, – и раз уж процесс старения неотвратим, а лекарства для продления жизни ещё не сочинили, – мечтал о быстрой и безболезненной, по возможности романтической и весёленькой смерти.

С похоронами в виде танцулек. С рассказами о смешно прожитой жизни известного в Угадае мозгокрута и сердцееда. Можно поехать в Чечню, и пусть бы его там небольно, но героически с приклеиванием посмертно полковничьих погон застрелили.

Хорохорящийся немолодой петушок Кирьян, частенько говаривал друзьям и подружкам: «Я в ящик не собираюсь, не торопите. Самое интересное только начинается».

И это было приятно утешающей правдой.

Отвлечёмся от происходящего за столом.

Немолодое тело Кирьяна Егоровича – сразу после развода, на зависть врагов и друзей, – вдруг стало пользоваться небывалым спросом.