Сергей Рядченко: Укротитель баранов

Здравствуй, сказал я себе, писать трудно! Я уже был недоволен тем, что прочёл, но доволен я был количеством страниц и их весом у себя на ладони, и намерен был уже пропихивать этот текст абзац за абзацем сквозь все Сциллы и Харибды аж до самой крайней точки его путешествия, где она там случится, а потом уже править, сколько влезет; любил, умел, нравилось гулять по себе с карандашом и бритвой. А вот что пока непонятно, так это как наш барон славнющий взял вдруг вот да пожаловал так, не спросясь, и ко мне, и к Ярику, каждому порознь, да и пообвыкся тут, смотрю, не хуже, а получше, чем в своем Боденвердере; вот она загадка метафизики, ребус онтологический; а меня еще и на опус отвязный надоумил – весёлый фрайхерр! – в октябре с Дороти в Ганновере; и вот уже под сто, не обманешь, страничек живых шелестит; обожаю Вас, Иероним Карл Фридрих, уважаю Вас, дорогой барон фон, искренне Ваш, за сим… Я упрятал рукопись в папку и папку в стол. Да, надо, Ваня, устоять тут да выстоять. Бог с ним уже с коньяком, будет уж, как будет. А вот с повестью этой правдивой о похождениях с бароном и Дороти никому, смотри, не сболтни – не напишется. Да знаю я, отмахнулся я от себя, чего пристал? болтать и не собирался; я б Олежке показал бы краешком глаза, но он ко мне не ходит зимой; я бы Саньке прочел пару главок, коль бы он постарше был; так что некому. Ну вот и славно. Ну вот и порешили.

– Там телефон не зашиби! – крикнул я, угадав в темноте то ли шорох, то ли другую, чем была, тишину. – Полтора шага от поворота! На тумбочке!

И спохватился, кого это я учу по темноте передвигаться.

Телефон с грохотом полетел на пол.

Часы всхрапнули и бомкнули нам получасье.

Он принёс всё. Он принёс сам. Он был магом и чародеем. Сам он и выпил.

– Силён, брат! – сказал он мне, закусывая. – Ну, правда, силён! – достал из кармана фонарик и ушёл возиться с телефоном. – Порядок! – сказал, воротившись. – Цел. Жив. Гудок, что надо. Провод в кольцах, кольца на гвозде.

Баранов вытер платком руки, плеснул себе в стакан и ушёл к бюсту чокаться для второго тоста. А тост был за кирасиров Брауншвейгского полка и за их славного ротмистра, который принят был в полк корнетом девятнадцати лет от роду под смешным именем Гиронимус Карл Фридрих фон Минихаузин и скоро стал поручиком под протекцией принца Антона Ульриха, из пажей которого он в полк и пожаловал, а после свержения Анны Леопольдовны ждал уже потом по службе повышения долгих десять годков и пожалован в ротмистры был последним по списку аж в тыща семьсот пятидесятом.

– Получается, – сказал Баранов, – что он ждал повышения ровно столько же, сколько мы с тобой, Вань, не виделись. Всю жизнь, да? При тех скоростях-то!

– На год меньше, – сказал я. – Но сопоставимо.

Баранов выпил.

– А в музее там, Ярик, под стеклом как раз Елизаветы указ на сей счёт Петровны, тоже весь в завитушках. Божиею милостию мы Елисавет Первая, Императрица и Самодержица Всероссийская, и прочая, и прочая, и прочая. Известно и ведомо будет каждому. Представляешь! Вот же излагали, да? Служил Нам верно. Ревности и прилежности службе Нашей выказал. Вот в Наши ротмистры и произведен всемилостивейши. И читай меж строк, Ярик, что пускай, бля, саксонец спасибо скажет, что вообще сносил башку на плечах.

– Вот житуха! – сказал Баранов. – Ну, давай, Вань, за него, а?

Мы содвинули стаканы, и я омочил в «Камю» губы, но горла не промочил.

– А у бургомистра там еще одна книга есть. Со всей их, бля, родословной по-черному, по их линии… – и снова, блин, чуть было не сболтнул, что не бароны они.

– Смотрел?

– Нет, Ярик, бля! Отвернулся! Глаза потупил.

Баранов от счастья аж зажмурился:

– Листал?

– Ну конечно. Говорю ж, был с Дороти.

– И что там?

– Да всё там! А тебе хочу подарить номерок один. Будешь теперь ставить на него в казино.

– И что это?

– Семьсот первый. Семь ноль один. – Я не без труда вытащил из барановской хватки фотографию надгробия и написал на обратной стороне черным фломастером 701 . – Вот. Чтоб не забыл наутро.

Баранов поглядел на цифры и ждал объяснений. А я с ними не торопился. Я вдруг вообще перестал нестись и не поспевать. Баста, набегался. Снизошло. Враз вдруг и без усилий прекратил я тревожиться о сроках – о сроках на часах, и на календаре, и на этот вечер, и на потом. И стало мне прекрасным тут образом всё по барабану. Однако ж рядом с тем местом в груди, где обитала прежняя тревога, возникла тревога новая, еще нераспознанная, чуть ли не о судьбах России от Балтийского моря до Тихого, и в связи с этой новой тревогой сказать себе, хороша ль моя метаморфоза или она себе так себе, я пока не умел.