Сергей Рядченко: Укротитель баранов

– Я в тебе, Иван, никогда не сомневался.

– Ты нет. А я да. Но тут стих нашёл.

– Так ты что, брат, на дойче шпрехать наблатыкался?

– Не-е, – сказал я. – Увы. Говорю ж, это Дороти. Ей, так думаю, вообще никто отказать ни в чем даже и не пробует.

– А-а-а, – сказал Баранов. – Батистовая блузка?

Я кивнул. Но не отвлёкся.

– И вот Георг тот Отто, подполковник, ему, стало быть, капут в двадцать четвертом, а Герониму нашему, сам посчитай, едва четыре…

– Йе два, йе четыре, – мрачно сострил Баранов.

– … а у вдовы его Сибиллы Вильгельмины Мюнхгаузен, урожденной фон Реден из Хастенбека… – и опять я едва не ляпнул, что вот она таки да фон , а они бедолаги с черной ветки без титулов, но снова удержался, – … у неё на руках восемь чад…

– Да, – сказал Баранов. – Как у нашей Серафимушки. Только восемь, да?

Я кивнул.

– И не пришлось твоей бабуле, думаю, Ярик, тяжбы грызть за тяжбами.

Кивнул, только брови вскинул, и Баранов.

– Город, Ярик, понимаешь, отгрызть у них норовил какие-то их имения. Суды за судами.

– Гадкое занятие.

– Угу. Однако ж Вильгельмина из Хастенбека оказалась, брат, молодцом. Отбоярилась как-то. Не запропала.

– Так чья ж матушка! – загремел Баранов. – Знай наших!

– Ага. Дочек Сибиллушка, как положено – замуж, пожал’те бриться! А пацанов каждого в свой срок расфасовала в пажи по князьям, что по соседству. Благо тех там, Ярик, было – жопой ешь!

– Ну и правильно.

– И отправился в свой час пятнадцати годков от роду Иероним Карл Фридрих Мюнхгаузен…

– Барон фон, – поправил меня Баранов.

– Ну разумеется… в пажи ко двору герцога Фердинанда Альбрехта Второго Брауншвейг-Вольфенбюттельского!..

– Ох, ты, Господи!

– Так мало того! Как раз в том году Иероним ко двору там пожаловал, когда сын герцога Антон Ульрих отправился в далёкую Россию!

– Надо выпить, – сказал Баранов.

– А что из этого в конце концов получилось и почему это так важно для нашего героя, об этом, детки, мы расскажем вам в нашей следующей передаче.

– Выпить надо, – сказал Баранов.

Но тут я хлопнул себя по лбу.

– Чёрт подери! Ярик! Соврал я!

Тут уж Баранов вздрогнул безо всяких почти.

– Нет, чёрт! разок таки его всё же вскрыли. Нашлись, брат, и там умники!

– Быть не может!

– И я так думал. Но нашлись. Санитарная комиссия. В прошлом веке еще, в середине.

– Вот блин! – сказал Баранов. – Ну ничего не меняется! У нас же в цирке что санитары, что пожарники – ну просто житья от них никакого…

– Угу. А что это, говорят, все люди, как люди, на погосте, рядышком, а этот разлёгся тут прямо в церкви?! Задаст еще нам тут какую-нибудь чуму с эпидемией! А ну-ка выкопать! А ну-ка прочь его отсюдова! И вскрыли пол, балбесы. И раскопали гроб. А дальше, Ярик, просто туши свечи. Ты сядь пока. «Камю» не убежит. Сядь.

Баранов послушался.

– Карл Хензель некто, который там, видать, сам присутствовал с киркой и лопатой в тот день в тыща восемьсот пятьдесят седьмом, потом свидетельствовал, что задокументировано. А свидетельствовал он, Ярик, вот что. Что когда открыли гроб, то у всех, кто там с ним заодно в тот день вошкался, так из рук всё и повыпадало и оземь грюкнуло. Потому как в гробу лежал не скелет. А лежал там спящий человек, Иероним фон Мюнхгаузен, с волосами и нетронутой плотью на крепком и добром лице и улыбкой на губах. Да. Но потянуло сквозняком, и тело рассыпалось в прах. Его зарыли, и больше уже не тревожили.

– Ты веришь? – спросил Баранов.

– Да.

– Я тоже.

– Хензель с перепугу потом писателем сделался.

Баранов прикоснулся пальцами к надгробию на фотографии, смахнул пенсне и поднялся из кресла. Он растворил дверь в коридор и бесшумно шагнул в его темноту.

Я уставился в шахматную доску на углу столика с неоконченной, а вернее, только начатой партией, где я белыми на голубом глазу пытался поставить черным мат Легаля, но Серёга не повёлся, не стал хватать слоном ферзя, а ударил правильно, конем коня на е5. Вообще-то я предпочитаю шахматы с Георгий-Георгичем, но он опять укатил, «челнок» новоявленный; с ним при любом исходе всё в зоне разумного, а с Урядником так и не знаешь, он балбес и самородок или тайный кандидат в мастера; к тому же с Жорой мы играем для удовольствия, а Серёге подай победу, хоть зашибись; случается, что оба на месте, и тогда на столике еще одна доска, и тогда, в балансе наших антагонизмов, моя душенька зело довольна. Я сделал ход и записал, чтоб с утра позвонить Уряднику. Потом я вернулся к столу и сложил в «Бёрберри», в отделение для архива, то, что прежде оттуда вынул, и вжикнул молнией, закрывая, и вжикнул другой молнией, отворяя главное нутро, и извлёк из него еще не помятую рукопись, страниц девяносто, всё, что наклацал на «Мерседесе» за декабрь, и взвесил их на руке, и прочел начальный абзац. А там значилось: «Поелику решили мы раз и навсегда одолеть путаницу в расстановке имен великого человека, и рассудив, что на печи сидя, к истине мы не приблизимся, то сочли мы за лучшее отправляться без промедленья в дальнее странствие на поиски того места в северных землях, где барон, полагали мы, упокоен; ибо на что в охоте за правдой можно положиться более надежно, чем на прямоту надгробной надписи?.. Бог помогай.» Я пролистал туда-сюда и прочел еще: «И вдруг остров этот, что был, как корабль, и даже имя носил «Боденвердер», с крепчайшим фахверком на носу, а на корме с церквушкой подстать форту, где под полом склеп, а во склепе гроб, а в гробу барон, остров этот вздрогнул вдруг, хрустнул по правому борту и отчалил от берега, отчалил от города, которому подарил своё имя, а барон, отряхнувшись, встал к штурвалу и направил корабль на стрежень родной ему речки Везер; и двинулись они к Балтике… «Куда путь держите?» – кричали им с берегов. А барон гулко в рупор отвечал всем любопытным: «В Одессу, господа! В Одессу-Маму! Слыхали?»» .