Геннадий Литвинцев: Проза. Новые образцы. Новые образцы

Со стороны может показаться, будто я лезу нахрапом, без очереди, а буфетчик потому и не желает иметь со мной дела, что приучает к порядку, к соблюдению прав. Да, именно так оно может выглядеть. На самом же деле я уже не раз и не два пристраивался в самый конец, это могут и подтвердить, хотя вряд ли найдутся тут желающие кому-то что-то доказывать. И мне ли не знать, что среди жаждущих мужчин не только неловко, но и небезопасно лезть напролом, особенно людям с мелкой комплекцией. Нет, я не беру на себя лишнего и вовсе не прочь постоять. К тому же и очередь-то так себе, человек десять-двенадцать, не больше. И поскольку кроме питья и какой-то сушеной рыбешки, которую никто даже и не думает брать, за прилавком ничего нет, подвигаются довольно быстро. Но что мне с того? Всякий раз, когда я приближаюсь к распорядителю, он отводит глаза куда-то в сторону или, еще нелепее, смотрит сквозь меня, будто я стеклянный, и я опять отхожу ни с чем. Переждав какое-то время, попытавшись еще раз-другой, всякий раз безуспешно, я опять пристраиваюсь в хвост очереди.

Готов признать, что тут отчасти я и сам виноват. Прилипла как-то вдруг ни с того ни с сего манера говорить без голоса, передвигаться столбом вкопанным, смотреть без всякого выражения, а то и закрытыми глазами. Хотя, с другой стороны, надо понимать, что совсем не такое здесь место, чтобы показывать характер или качать права. Пришел – так терпи. Сам ощущаю и от других слышал: спускаешься сюда, переступаешь порог – и весь состав твой меняется, силы оставляют, становишься сам не свой, чужой, самому себе непривычный. Конечно, вот эти, отпетые, получают положенное, но что это за «положенное» – всего лишь кружка питья, да и питья-то, похоже, самого дрянного, судя по кислому цвету, а на большее никто не претендует и не надеется. Я даже не уверен, что, несмотря на духоту и жар, стал бы пить эту муть, достанься она мне, а не вылил бы ее куда-нибудь незаметно в угол. Да и пиво ли это на самом деле – никто толком не знает. Но все стоят и ждут, разинув рот на распорядителя. И вот что я сообразил и хочу объявить всем: пока мы тут стоим, жизнь поминутно убегает от нас, поминутно возвращается, но нельзя утверждать, что живем мы не переставая. Ведь жизнь прерывается всякий раз, когда нас выталкивают из живой гирлянды людей, называемой очередью, когда мы исчезаем из их поля зрения, а в наших глазах меркнет свет. Чем больше таких вот минут, тем меньше в остатке жизни. А если светлые мгновения совсем не возвращаются – вот и конец.

Впрочем, сейчас не время об этом. Мне бы понять: за кого меня здесь принимают? Чего доброго, за попавшего не в свой час проходимца, без наличной копейки за душой. Много у меня и в самом деле нет, но на кружку хватит, единственную, последнюю. Так дайте мне ее в руки, а потом уж и гасите свет. Но не раньше, не раньше! С этим я не смирюсь.

Если начистоту, у меня особенная причина вести себя здесь тише да незаметнее. Все дело в распорядителе (он же буфетчик, других административных лиц в заведении что-то не видно). Физиономия его сразу, как только сумел я разглядеть сквозь пар и чад, показалась мне неприятной, чем-то знакомой. Потом понял: хмуро-брюзгливый буфетчик – копия давнего моего начальничка. Но ведь того давно нет в живых. Когда его хоронили, вышла еще такая забавная аллегория. Гроб, значит, с телом стоит в клубе. А в фойе, прямо перед входом в зал, вывеска фильма «В смерти моей прошу винить Клаву К.» Заглавие большими красными буквами, забыли убрать. Входит вдова, к началу церемонии, и сразу ко мне (я был вроде караульного, с повязкой на рукаве). И этак с гонором: «А кто такая, скажите, эта Клава К.?». Я, конечно, тут же содрал плакат, смял и сунул в карман. Но это ее только больше взбеленило. «Нет, не прячьте, вы обязаны мне сказать, кто такая Клава К., какое отношение она имела к мужу и как довела его до смерти». В общем, жуткий скандал, едва не отменили всю церемонию.

Если все это было не с ним, то, пожалуй, я готов извиниться. Если же нынешний буфетчик есть тот самый тогдашний начальник, вполне тогда понимаю, почему такое со мной обращение. Злопамятен, ох, злопамятен! Допускаю, что были у него основания считать меня разгильдяем, не горел я тогда на службе. Но и порядка не нарушал. А ведь он, пожалуй, считает меня виноватым, что потом его сняли с должности. В этом, в этом все дело! И напрасно он так считает – я-то чист перед ним.

Кто не нарушает закон, не должен страшиться суда. Однако, судят нас как раз те, кто сами для себя не признают никакого закона, или признают одни исключения. Мы, в ответ, могли бы тоже плевать на их юрисдикцию. Однако судилища не избегаем, более того, сами же и выносим себе приговор. Да, да, тот самый, беззаконный приговор, который устраивает неправедных судей. И сами приводим его в исполнение. При этом еще и жалко стараемся угадать их волю – и потому заранее согласны со всем.