Геннадий Литвинцев: Проза. Новые образцы. Новые образцы

Пролетели посады, расступился, мелькая, лес, запрыгали сквозь белую муть огни хуторов. Наконец мы уткнулись в берег темной, живой, дышащей паром реки. Вот и убеленные развалины – останки священной той мельницы. При виде их Дангуоле вскрикнула, побежала, как полоумная, упала в снег, стала кататься и бить ногами. Но когда я склонился над нею, оттолкнула, вскочила и вновь закружилась. «Все было здесь! – громко шептала она. – Вот здесь! На этом месте! Деревья цвели тогда. Май! Старые яблони! Это они!» И она с неистовой страстью обнимала мокрые кривые стволы.

Потом долго звали собак, но они не пришли. И мы бежали уж обратно к машине, когда расслышали зов, малую капельку жалобы и мольбы, а там и увидели вылезавшего из камней котенка. Комочек шерсти и писка, он проваливался в снегу и жалко подпрыгивал. Дангуоле схватила его с восторгом. В тепле кабины, без огней и мотора, у черной воды, под тяжелым крушащимся снегом, мы схватили друг друга, стиснулись, долго, до боли, целовались, боясь отпустить, потеряться. Наконец разнялись, и машина вновь взлетела в метельное небо.

Как я торопил время! Показался город, замелькали улицы, въехали в ее двор. Но нет счастья на земле! Мы шли к подъезду, когда Дангуоле, задрав голову, вдруг простонала: «Это он!» И показала на окна четвертого этажа: одно из них тускло светилось. «Вернулся! Только у него есть ключи от моей двери!» Она сунула мне в руки пискнувшего котёнка, быстро поцеловала, оглянулась в дверях: «Еще встретимся!»

Где, когда? Милая, в жизни не бывает повторов! Она еще не знала, что ее ждет пустая квартира. Она забыла, что сама не выключила перед уходом свет. А котенок? Куда его? Да она уж не слышала. Черный силуэт замелькал по лестничным маршам.

Ох, не ко времени оказалось в моих руках это нелепое существо! Но и выбросить его я не мог. Пришлось нести домой, кормить, устраивать лежанку. Спустя два месяца выросла тонкая, гибкая кошка тигровой окраски, с независимой вольной повадкой, переменчивая в настроениях, с острыми коготками. За хищную волнистую грацию я назвал ее Лаской (а поначалу звал Дангуоле). Подобно рыси, она спала наверху, в брошенной на шкаф старой шляпе. Утром, затемно, спускалась и впрыгивала ко мне, лезла греться под одеяло. Вот тут, бывало, притихнет и поворчит на груди пару минут. На большее терпения не хватало – выскакивала и с требовательным криком бежала на кухню. Повзрослев, стала проситься на улицу. Жил я на опушке леса, на первом этаже, так что зверюшка сама спрыгивала из низкой лоджии и исчезала, иногда на несколько дней. Впрочем, в этом мы мало отличались друг от друга, я и сам тогда не каждую ночь являлся домой. А с этой навязавшейся квартиранткой приходилось считаться. Бывало, «средь шумного бала» вдруг вообразишь, как Дангуоле-Ласка, голодная и холодная, с воем ходит под окнами… Еще подумает, пугался я, неразумная тварь, что я дома, в тепле, притаился от нее и не хочу впускать, обидится и уйдет навсегда. Я быстро допивал-докуривал, прощался и летел домой. И как бывал рад, когда посреди ночи раздавался под окном знакомый хрипловатый голос, и шел отворять дверь.

А тут-то и началось в городе нашем…

Знаете ли вы, читатель, что если когда-нибудь, кому бы то ни было, придет в голову разжечь костер на главной городской площади, причем, утверждаю, любого города, в любой стране, да хотя бы просто испечь картошки или заварить чая, уже через пару минут непременно кто-нибудь подвалит, а там и другой, третий, начнут сбегаться собаки, потянутся на огонек бродяги, причалят парочки, возвысят голоса проповедники, налетят любопытные, подтянутся репортеры, за час-другой наберется толпа, ораторы полезут на ящики, мальчишки на крыши, к вечеру площадь будет бурлить, на другой день выйдет из берегов…

Так и случилось. Только мне начинавшийся спектакль показался в художественном отношении весьма посредственным, а психологически не убедительным. Обозначенная в афишках «героическая борьба против тирании» удручала неправдоподобием, худосочностью и фальшью, поскольку фальшивой, не настоящей была сама тирания. Она, тирания то есть, оказалась неспособной даже придать своей физиономии приличествующее случаю серьезное выражение – физиономия эта то и дело расплывалась идиотской ухмылкой, подмигивания были слишком заметны. «Диктатуры» никто не боялся, в ее угрозы не верили даже дети. Противостоявшие «тиранам» постановщики сходок, маршей, хороводов и шествий, балаганными приемами изображали свирепость сгнившего чучела, восхваляли бездарными напыщенными стихами свое бесстрашие – и страшно переигрывали. Объявляли «эстафетную голодовку»: час-полтора на людях голодали одни накаченные ребята, потом из пивной на смену им приходили другие, а эти с гоготом отправлялись в кабак. Славя отважный порыв к свободе, теноры то и дело давали петуха. Да и суфлеры слишком были заметны.