Емельян Марков: Маска

Нонна стала согласно биться выпуклым лбом о покатый угол черной плиты и самозабвенно рыдать. Рыдала она, если довериться прогнозу Лехи, от невозможности испытать благодарность, а неимение благодарности самый восторг и есть. Когда не можешь отдать последнюю рубашку, приходится отдавать себя вместе с последней рубашкой.

– Уведи, ее уведи, – рассвирепел Леха, – а то я ее, непонятную мне, попишу к её же матери!

Филя поймал одной рукой запястье Нонны, другой запястье гитары и поспешно повлек Нонну к выходу. Леха цеплялся дрожащими от напряжения длинными пальцами за стул и кричал вдогонку:

– Сейчас сорвусь и обоих замочу! Бегите, бегите, честно рекомендую!

Бежали через двор, точно наперегонки. Филя сносно бегал, медаль не выбрасывал глиняную за школьные соревнования. Марсианка бежала легко, с расслабленными в варежках кистями, но с непомерной для Филиных сил быстротой. Африканская кровь и мама – чемпионка Заболоцка по бегу, но еще – Филе от дома два двора, Нонне бежать некуда, когда бежать некуда, бежится свободнее.

Под ночным степенным снегопадом, среди скользко смазанных блесток Филя повстречал опять Леху с топором в руке. Леха замахнулся, вымеряя взглядом, как парусный реверс. Филя спокойно сказал:

– Остынь, я ее не догнал.

Леха опустил сокрушенно топор.

– Как ты посмел ее не догнать? – не понял он. – Теперь, брателло, мы ее потеряли нахрен.

– Она слишком быстро бегает, – пояснил Филя.

– Я понимаю, – развел руку в одну, топор в другую сторону Леха. – Но ты обязан был ее догнать. Через не могу, усекаешь?

– Усекаю, – кивнул с пониманием Филя, – я ее догоню.

– Да как же ты ее, салага, догонишь теперь? – усмехнулся печально Леха.

– Не имею пока представления, но уверен, что догоню.

– Да ты фантазер, я наблюдаю, – с какой-то почему-то злобой улыбнулся Леха.

– Возможно, – согласился Филипп, – вполне возможно. Но однако тем не менее.

– Идем нажремся в ноль? – раздумчиво предложил Леха.

– Не время жрать, – отклонил Филя.

– Выбор твой, – гордо оскорбился Леха. – Пить или же всегда время, или же никогда. Ты установи для себя, если не желаешь остаться оленем.

– Я подумаю, – заверил Филипп.

– Подумай, – одобрил Леха и пошел восвояси, раскованно помахивая топором.

– А как ее по-настоящему зовут? – окликнул Филя.

– Нонна типа! – обернулся, сделал вычурное движение топором Леха.

Подбирал на пианино. «Не мешает тебе Филина игра?» – спрашивала бабушка испуганно дедушку. «Нет! – восклицал дедушка. – Наоборот, помогает!» – и вдохновенно откидывался на кресле с прикрытыми глазами.

Хорошо рисовал с ясельного возраста. К чему учить? И без учения художник. Решил неожиданно задачу по математике – будущий Ньютон. Если Филя одновременно Леонардо да Винчи, Геродот и Сергей Рахманинов, то естественным образом сама мысль о последующем совершенствовании гения отпадала, как остывшая медицинская банка от спины. Хвала небу, что Филя запел. Дедушка раз промолчал в кресле с прыгающими свирепо ярко-серыми глазами… во второй раз он порывисто встал с прямой, легкой, как клинок, спиной из кресла, захлопнул за собой разболтанную от его жесткой руки дверь кабинета; а на третий распорядился брезгливо насчет репетитора. Выходит, чтобы тебя заметили и помогли тебе, надо что-то делать не хорошо, а плохо, тогда только помогут, примут участие, введут, так сказать, в святая святых. Впрочем, стоило увидеть Филиппу своего репетитора, ее упружистые щиколотки и широкие колени под высоким горизонтом мини-юбки, он сразу же запел соловьем, а ее емкие, как свечные лунки, ключицы, выступающие из открытого ворота, вытянули из него трепещущее бельканто.

Репетиторша знала свое дело. Она подготовила Филиппа к музыкальному училищу и уехала в Стокгольм, выйдя замуж за шведского пианиста. Филя вступил с ней в несообразную обстоятельствам страстную, гневную переписку, адресат отвечал вежливо, сдержанно, чуть наставительно, через полгода переписка оборвалась известием о беременности адресата. В музыкальном училище Филипп не доучился, потому что нащупал свое театральное драматическое призвание.

Филя все явственней замечал, что пьет с сокурсниками, друзьями своими барабанщиком Геннадием Парамоновым и дирижером-хоровиком Григорием Настовым как-то играючи. Понятно, все сопричастны богеме, все бухают. Но Парамонов и Настов, имея более бдительное чувство юмора, чем Филя, все же к студенческим сабантуям относились практически свято, а Филя и с запоя соскакивал запросто: безответственно и цинично. На грузинской свадьбе не принято запросто вставать из-за стола, а у нас не принято за здорово живешь покидать запой, если ты встрял уж в него. А то Филя снимал самые сладкие пенки с праздника, как кремовую розу с торта, сухой же бисквит дальнейшего запоя оставался Парамонову и Настову. Они оскорблялись. В Филиной такой легкости содержалось предательство, дезертирство даже, Филя, по пониманию друзей, словно бросал их в бою, а после на голубом глазу сам же вслух на крыльце училища мечтал о пиве и прочих алкогольных утехах. И друзья опять ему верили. Верили, что впредь он их не бросит, поглядывали с презрительной опаской, щурились со злобным подозрением, но все-таки верили, не могли не верить. Под их подозрительными и одновременно доверчивыми взглядами Филя пришел к мысли, что он – актер, актер театрально-драматический.