Емельян Марков - Маска

– Нет, – ответила Нонна.

– Не подошла?

– Они не подошли.

– Даже не подошли? – сыграл долговязый.

– Они бы подошли, да я шустрее оказалась, быстро бегаю.

– А я хорошо прыгаю.

– Прыгун?

– Вернее, спрыгиваю, а еще точнее, соскакиваю.

– С парашютом?

– Обижаешь, с котлом.

– С самолета?

– Да, я гордый.

– И не разбиваешься?

– Никогда. Меня петь не заставишь.

– Почему? Музыку не любишь?

– За баркасом люблю, а тут, когда кипень есть, еще с прицепом, зачем мне байкал?

– Меня звал один старпер на Байкал, – вспомнила с горьковатой улыбкой Нонна.

– Чего не свалила?

– Он думает, если на Байкале проживает, то и сам как Байкал. Да у меня пса Байкалом зовут, с ним и то веселее, чем с этим стариком.

– В натуре, лучше водичка, где не плавает рыбка, – подмигнул долговязый, – двинули ко мне, у меня все готово.

Испугался странной иссиня-белой кожи, пусть сам сплошь иссиня-расписной от тюремных наколок. Подстраивал под себя женщин: как фонарь, впускал их в свой тесный тусклый свет и звался по кликухе Фонарь. Женщина с покорной надеждой поднимала лицо, он разглядывал недотепу сверху, не сгибаясь, она сама тянулась к нему, как к высокой елочной игрушке, а он, как кремлевская ель, привечал всех, для каждой у него находился скромный пластмассовый подарочек с тем же пивным фонарным светом.

Теперь самолично надлежало согнуться, переломиться, треснуть, скрипнуть, упасть в сиреневый немой снег. Леха-Фонарь валил ели на лесосеке, бригадирил, сам же о еловой участи не горевал, как некоторые. Но отпускать Марсианку, как он ее обозвал, тоже не торопился. Держал при себе, как «белочку», белую горячку. Ее присутствие в квартире похмеляло лучше всякого прицепа, придавало потусторонний смысл каждодневному сабантую, а потусторонняя гарантия верняковая. Как призрак, как Женщина-в-белом, выходила Нонна к согбенной пьяни коричневой, садилась, закидывала длинную, – если бы не ленилась поднять выше, достала бы до форточки тесной кухни, – ногу на спинку стула. Леха тогда не просто высился над пьянью, как фонарь, а ощущал себя реальным королем.

Впрочем, долго нагнетаться не могло, силы Лехи достигли предела. Когда завьюжило дворы, пьянь коричневая принялась не понимать его потусторонней опеки над Марсианкой. Пьянь внутренне, глубоко в своем коричневом, но взялась глумиться, изгаляться, отчего стала расти, наполнять коричневым помещение. Леха начинал в коричневом захлебываться, а Марсианка отчужденно бытовала в этом безвоздушии, лежала на его дне, как сверкающая утопленница, как свадебный белый манекен абсолютных пропорций. Леха еле передвигал ноги в коричневом иле квартирной зимней ночи.

Выдравшись из него, он вышел в завьюженный двор. Почувствовал тут чрезмерную легкость, как после долгого походного рюкзака, казалось, можно запрыгнуть на близкую крышу пятиэтажки.

Заслышалось волглое в морозном воздухе пение. Фраер с гитарой и пел в окошечко дворового ларька:

Молодость моя, Белоруссия!..

«Какая, нахрен, Белоруссия?» – заинтересовался вдохновенно Леха и направился к ларьку.

За окошком ларька сидела его подруга Надюха, фраер конкретно подбивал к ней клинья. Но когда Леха приблизился, сразу разглядел, что фраер клинья не выставляет, просто изливает в окошечко жидкую свою певучую душу.

Леха тоже пристроился, удобно опершись, возле окошечка, начал слушать фраера обрадованно. Когда фраер закончил про Белоруссию, Леха спросил:

– Что ты помимо можешь?

– Я хочу вернуться в телевизионное детство, – ответил охотно фраер, – когда утюгом гладили красные листья. Цвет испарялся под утюгом, листья становились коричневыми, так что неясно, зачем выглаживать и выпаривать цвет. Почувствовать его запах? Тебе доступен запах цвета?

– Мне доступен запах Светы, – скорректировал Леха.

– Запах цвета мешается с запахом Светы, светает, – рассказывал фраер, – осенью светает поздно…

– Уже зима, – оспорил Леха.

– Но недавно была осень. Она была недавно, как овраг. Я спою тебе вещь про осень.

– Гони про осень, – дозволил Леха.

Леха жадно почувствовал добычу, или особого разряда тягу в свою сторону добычи, как бывалый охотник. Будто бы фраер не только поет про оленя, а сам олень и есть. Леха словно не заезженную песню распознал, а заслышал в легчайшем сквозняке кустов оленью трубу, красную изнутри, почувствовал через собственную аорту привкус оленины, оконную синь оленьих глаз, синь оленьих ресниц. Он сам враз, как тунгус, понял себя оленем, предвосхитил ликованием свое избавление от животного страха и свою звериную утрату. Сам себя обратно и волшебно ощутил добычей, свою же татуированную кожу – на собственном бубне.