Наталья Рубанова: Короткометражные чувства (сборник)

«…Мне нравится в “Парижской жизни”. Я пойду», – Та легонько отодвинула мою руку с паспортом. Мы смотрели друг на друга и улыбались. Потом Та сказала, что опаздывает. И записала номер мобильника. Голова пошла волнами, как когда-то в юности шел волнами асфальт под ногами после анаши. Неужели я забуду ее ?! Неужели решусь предать свое воспоминание? Самое лучшее, разъединственное воспоминание?! Ради… этой… балерины?

Мне тридцать четыре, и… «чукча не писатель», надо быть честным. Я на самом деле совсем один. Раз в середине жизни можно признаться.

Я ждал Ту за столиком одиннадцать минут. Та пришла в маленьком черном платье – впрочем, какая разница? Даже если б Та пришла в халате… и все же, хорошо, что это не было халатом. Я заказал вино и попросил. О балете рассказать попросил! Потому как разве есть теперь что-то более важное, чем балет? «Влюбился, – крутился со страшной силой счетчик. – Влюбился!» Та как-то замялась: «У меня травма… Сейчас я не в форме… Уже полгода…» …Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением…

И тут я все понял: и про глаза, и про «дым», и про книгу. «Я работаю теперь в цветочном магазине. Знаете, – она сделала большой глоток вина, – несмотря на то, что, как говорят, у цветов нет нервной системы и органов чувств… они все чувствуют. И все эти дискуссии на тему присутствия-отсутствия у растений эмоций и памяти… Знаете, когда человеку плохо, его цветы на подоконнике нервничают… Страдают вместе с ним… Я знаю точно! – она покачала головой так, словно знала что-то тайное, и повторила: – Абсолютно точно». Потом сказала, что дома у нее бегония, с которой можно разговаривать по утрам. Потому что бегония любит утро. Араукария, с которой хорошо беседовать на ночь. Потому что араукария любит темноту. И кофейное дерево, которое всегда молчит. «Наверное, оно немо́е», – улыбнулась Та.

А тапер играл, а Чаплин смеялся, а свечи горели: и тут я понял, что не стану больше – никогда. больше. не стану. – набирать в Яndex’e ее имя и смотреть, идет ли дождь в Хельсинки.

Я испугался. Закурил. Шутка ли, столько лет!.. Она . А потом стало легко. Вдруг. До боли! И очень тихо. Как будто из меня что-то вырезали и образовалась пустота, которая вот-вот должна заполниться… но еще не заполнилась, нет-нет. Я смотрел на Ту не отрываясь до тех самых пор, пока любовь на пуантах не превратилась в фарфоровую кроху в балетной пачке и не прыгнула на блестящую поверхность музыкальной шкатулки; и что-то из Сибелиуса… впрочем, я не знаток классики.

Захлопнув шкатулку и положив ее в карман, я расплатился и вышел.

Я смотрю на себя с обратной стороны. Раз я смотрю на себя с обратной стороны, значит, я не в себе. Раз я не в себе, значит, меня нет. Если меня нет, значит, мне не должно быть больно – больно должно быть кому-то вместо меня: этот «кто-то» – та, на которую я смотрю с изнанки.

На ней чересчур узкое платье; ее плющит так, что гидравлический пресс кажется детской забавой. Она крашена в рыжий: я вижу бритый затылок-ежик и нахально спадающую на лоб черную челку. Но в носу нет кольца, как снято оно и с пальца.

– Как зовут тебя? – спрашиваю.

Она оборачивается. Думает: «Здесь же никого нет», – но я повторяю вопрос. Она озирается:

– Кто здесь?

– Я, – говорю.

– Кто – ты? – удивляется она.

– Ну, все решают по-разному… – увиливаю не-русалкой. – В зависимости от диплома, религии, внутреннего состояния, а также пухлости кошелька.

– Понятно, – она вроде успокаивается. – А я раскольцевалась.

– Зачем? – делаю вид, будто не в курсе.

– Ну, так, для разнообразия. Скучно мне, скучно, – она заскулила, но достаточно быстро себя одернула и закурила. – Хотя что в лоб, что по лбу.

– Ты же знала обо всем еще в доутробный период, – я делаю какой-то вид, но она упорно меня не замечает: мне становится забавно разговаривать со Слепой-Как-Бы-Зрячей.

– Ну, знала, – Слепая-Как-Бы-Зрячая разводит руками. – Но что мне было делать? По помойкам шляться?

Я морщусь:

– Почему обязательно «по помойкам»? Есть гораздо более качественная среда обитания…

Девушка делает останавливающий жест и шлепает к подземному переходу. Там, уже внизу, она направляется к витрине, где продается всякая байда (ее словечко) типа тибетских колокольчиков, ароматических палочек и порядком отъевшихся нэцкэ.

…Она достает кошелек, расплачиваясь за фигурку Хотэя и запах сандала, выходит из перехода на улицу и смотрит на солнце: через четыре с половиной минуты под землей раздается взрыв. Девушка, кажется, не понимает (читай – не врубается ) – как, впрочем, не врубается (читай – не понимает) и Всё То, Что Девушкой Не Является.