Агата София - Серый морок дневного неба. Ad libitum, или От фонаря на коду. Маноромижор (сборник)

Она еще не потеряла своего очарования, несмотря на наступления возраста сомнительной элегантности. Сидя перед зеркалом в гримерке, Вика – она всех просит называть себя по имени – не придирчиво вглядывается в свое отражение. На сцене, где яркий направленный луч света «возьмет ее» в свои объятия, совершенно не будет заметно все то, что она сейчас скроет под гримом.

Румянец добавит свежести, а детское выражение глаз, единственное, что удивительным образом ей позволила сохранить ее природа неизменным, оживит лицо и сделает его ну… если уж не юным, то молодым, хотя и этого не нужно.

С героиней они ровесницы. Ей нравится героиня.

– Я никогда себе подруг не выбирала – они меня выбирали, – она почти довольна своей интонацией. Ей всегда удаются нюансы.

Ей говорят, что у нее своя неповторимая манера. Она, впрочем, и сама это знает, как еще многое знает про себя: какая сторона ее лица идеальнее для съемки; как действует на зрителя ее улыбка, вырастающая из виноватой в ослепительную, словно бутон, превращающийся в роскошный цветок; еще всякие мелочи, составляющие, в целом, ее образ. Но она всегда, неизменно благодарит за эти слова так горячо, что у говорящего создается впечатление, что он единственный, кто это в ней открыл.

И все-таки голос звучит глуховато. Да и как же иначе – ведь он ударяется о стены маленькой гримерной. На сцене ему будет просторно, там вообще все по-другому. Там.

Воспоминание о репетиции дергает как нарыв.

– Кто говорит о любви? Что ты «делаешь» здесь? Действие у тебя какое? Играешь роковую красавицу? Роковая красавица «надула» губки, это что – твое действие? – режиссер в бешенстве.

Ну не странно ли, что слова «режиссер» и «тиран» начинаются с разных букв!

– Текст! – как это у него получается? Некоторые слова звучат, как удар бича, и вводят ее в ступор. Режиссер недоуменно оборачивается: «Ну?» Оглушительным, как кажется, шепотом из-за кулисы подсказывают текст: «Это – страсть, временное помутнение рассудка!» – но Вика почему-то не может его сказать. Ей прощают. Настоящую эмоцию она выдаст на сцене. Она это может.

Ты никогда не вспомнишь всех точных деталей того вечера. Не вспомнишь даже день недели, погоду, которая тогда была.

Но есть что-то, что останется с тобой навсегда…

Капли воды из крана, звонко стучащие о раковину на кухне и попадающие точно в такт сильной доли музыки, включенной негромко, что бы можно было разговаривать. И – голос. Звук голоса, которому резонирует каждая клеточка тебя: твоего тела, души твоей, – звук его голоса.

Ирка показывает кивком головы на кран в кухне, понимая, что вы, все трое, сидящие за столом, обратили внимание на этот совпадающий ритм. Повисает пауза – вы прислушиваетесь. Это длится недолго, вскоре сильная доля в музыке и звук капли расходятся в ритме, и вновь возобновляется разговор.

Собственно разговаривают только двое: он и ты.

Ирка сейчас расслаблена как никогда. Нет и намека на ее обычную собранность – почти настороженность. На ее лице спокойная, чуть торжествующая и почему-то, кажется, извиняющаяся улыбка.

За что она извиняется? За свое счастье?

Вы с ним обсуждаете какие-то модные философские темы, а она только улыбается, словно не хочет сейчас ни думать, ни встревать в обсуждения, ни напрягаться. Она тихонько мурлычет, подпевает мелодии, которая звучит из динамиков; подперев голову рукой, смотрит на него. На ее лице выражение абсолютного блаженства, и ты понимаешь, что одно только это выражение ее лица должно остановить тебя от того… а ты еще и сама толком не знаешь – от чего.

Он сидит напротив, на табуретке. После Иркиных долгих уговоров, сопровождающихся сервировкой стола, выниманием откуда-то из недр кухонной мебели разных блюд, своим количеством могущих сильно поразить воображение обычных обитателей общежития, он переместился с импровизированного дивана на табуретку, сомнительной устойчивости.

На «диване» он смотрелся более органично.

«Диван» – по сути матрац, лежащий на полу в кухне с небольшим количеством подушечек – шел ему гораздо больше. То, как он неторопливо вставал с него, медленно распрямляя свое гибкое тело, обтянутое по моде джинсами и пуловером, чтобы поздороваться, а потом снова оказаться на «диване» рядом с книжкой, которую, вероятно, читал, не может повторяться столько раз в твоем воображении. Из этого не выйдет ничего хорошего…

Что за книжка, спрашиваешь ты, и это последнее, что ты говоришь в твердом уме и какой-то там памяти перед тем, как тебя зеленой волной накрывает его взгляд, а звук его голоса растворяет остатки твоей воли.