Наташа Труш - Котенька и Никулишна

– А больно боюсь я твово папу, – говорила себе под нос Никулишна. – Я его, стервеца голожопого, ого-го как, крапивою-то в детстве стегала. Боялась больно я папу твово…

Котенок не выдержал такого испытания, и к вечеру первого дня, загнанный в угол в детской комнате, надул на белый ковер. Лужу бы никто не увидел, да Варька в одних носках прямо в сырость ступила. Девочка долго изучала сначала противно-мокрый носок, потом – едва заметный сырой круг на ковре. В ее кудрявой головке что-то щелкнуло, девчоночка догадалась, что к чему, и взревела, как сирена.

На ее вопли прибежали Никулишна, мама Вероника и папа Геннадий. Первой обо всем догадалась бабушка – из всех из них она одна была ближе к природе. Нет, папа Геннадий – троюродный внучок Никулишны – тоже козу от теленка отличал, так как и матушка его, и батя, и деды с бабками – все от сохи и от поля псковского были. Правда, признаваться в этом папа Геннадий не любил. Особенно при жене, которая от пеленок была столичной штучкой.

– Фи! – Скривилась мама Вероника. – Это что?

– Это котенок написял, – простецки пояснила Никулишна, ничуть не боясь фотомодели, и тут же кинулась на защиту носатого-полосатого. – А вы чего хотели-то?!

С вызовом спросила бабка деревенская. Паузу сделала, как положено: а вдруг сами догадаются. Да где там?! Вероника на бабку красивые свои глаза выпучила, ресницами хлопала, и чуть не плакала:

– Никулишна! Хватит загадки загадывать! Что ты в виду имеешь?

Бабушка у нее на «ты» была, как и у Варьки мал о й. Может, и Генка бы ей «тыкал» повсеместно, да не рисковал: видать, задница его еще с детства хорошо крапиву помнила. «А фотомодель – она персона важная, – рассуждала Никулишна. – Она для журналов всяких снимается. Вернее, снималась. Сейчас, говорят, старая стала. Придумают же такое: девке третий десяток всего-ничего, а про нее говорят – старая! Но не зовут ее давно фоткаться в шубах и сапогах на траве, да в купальниках на снегу. Время кончилось ее. У фотомодели век короткий».

Теперь вчерашняя модель Вероника всячески в кино пробивалась, с утра до вечера по кастингам бегала, да, видать, и тут плохо получалось. Оно понятно: моделей-то старых много, а ролей в кино на всех не хватает – это даже Никулишна понимала. Она сочувствовала Генкиной «ж о нке», и с сочувствием спрашивала ее, когда она вечером приползала, едва живая, домой:

– Что, опять облом?

Вообще-то, еще совсем недавно Анна Никулишна такого слова даже не слышала. Вся ее жизнь прошла в деревне глухой, заброшенной, в архангельских лесах затерянной. Десять домов в деревне, и только в половине из них люди живут, а остальные заколочены намертво. Какие там «обломы»?! Слыхом не слыхивала Никулишна такого слова. Как мать с отцом учили, так и говорили в деревне. Слова все понятные, в русском языке рожденные учеными людьми, не ругательные и не стыдные. И произносили их там с уважением, красиво-гладенько, будто яблоки зимние по столешнице деревянной раскатывали. Не то, что девки Генкины: «облом» да «зашЫбысь»! Да еще десятка два таких же слов заковыристых. Да все на « а », как будто специально показать хотели: вот, мы, в столицах рожденные, «акаем» по-столичному, по-городскому.

Так вот, спросит бабка у Вероники, что едва живая приползала вечерами, а той этот ее бабкин «облом» обидным покажется. Как будто сама его на каждом шагу не вставляет в каждое предложение. А что обижаться-то? Не нравится – так и скажи! Никулишна – бабка прямая. Не хотят с ней разговаривать, так она не бычится: повернется, как солдат, вокруг левого плеча, да и выйдет из дверей.

… – Что тут иметь в виду?! – Удивилась в свой черед Никулишна, потом согнулась в три погибели, из-под компьютерного столика котенка перепуганного вытащила, в ладошку свою сухую посадила, другой накрыла. – Оно ведь сущность живая. Оно ест и пьет, и, знамо дело, в туалетЬ ему надоть, а Варька его до горшка не отпускала, вот он и… надул на ковер ваш.

– Варвара, – поправила старуху Вероника. – Девочку зовут Варвара, а не Варька!

– Да знамо дело – Варвара! По пачпорту. Так это будет потом. А пока порой и Варьки ей много. Особенно, когда слушать бабушку не хочет! – Никулишна кивнула на девочку, которая брезгливо стягивала сырой носок с ножки. – Я ей, ужо, говорила: спусти кота! Он – сущность живая! Он исть-пить хочет. И не только! Так ведь до нашей Варьки не докричаться, непослушная бывает, балованная…

Никулишна поглаживала котенка по спинке, он пригрелся и замурлыкал.