Эльвира Филипович - Братья наши меньшие и мы сами

Утром мать трясла Горку: «Вставай, снеси Погодке пойла, соломки дай!».

Горка важно сопел, неспешно наворачивал на ноги обмотки, натягивал взрослые сапоги. Шумно выходил из избы.

Мы со Славкой соскакивали с печки, быстро засовывали босые ноги в широченные валюшки и выбегали на крыльцо. Жадно смотрели в утреннюю муть. Дальше нас Горка не пускал, чтоб валюшки в снегу не утеряли. А нам очень хотелось посмотреть на Погодку. Мать сказала, что весной у ней должен быть теленок, а скоро весна. Уже над крыльцом нависали окостеневшие за ночь сосульки. Но в хлев Горка ходить не велел: «Только Погодку беспокоить, и так вон ревет все время». Корова мычала надрывно, словно жаловалась на что. В сенях свистел ветер, по-зимнему щипало морозом…

Прозябнув, мы бежали на печку греться. Здесь, на просторной теплой лежанке мы проводили почти все время. А еще жили на печке двое ушастых котят на тонюсеньких ножках и совсем плоская, словно шкурка да голова с ушами, кошка Муська. Когда она окотилась, мать и Горка велели котят утопить, и мы бегали к речке. Вода была студеная, кое-где к берегу уже лепился ледок. Ветер леденил сквозь все наверченные кофты, а в руках у нас шевелились живые комочки. Страшно бросать таких, теплых, и мы прижимали их к себе, а потом принесли назад в избу, на печку. У Муськи молоко вскорости пропало, котята ее уже и не теребили, зато нас не оставляли в покое.

– И чего же вы их тогда не утопи-или! – причитала мать. – С утра орут, окаянные! Эй, Славка, Верка, чего это они прямо в рот вам тычутся?

– Это они, мам, слюней просют. Мы их слюнями кормим…

Когда первые лучи желтым зайчиком вспрыгивали к самому потолку и оранжево высвечивали почерневшую божницу, матери уже дома не было. Вместе с другими бабами она шла заготовлять лес, лопатить семена, чинить телеги, латать мешки. Работы хватало дотемна. А Горка хозяйничал, «воспитывал» нас. Он вынимал чугунок из печи и ставил затируху на стол. И командовал:

– Эй, вы, слазьте!

Мигом соскакивали мы и устремлялись к дымящемуся чугунку.

– Помойте сперва свои рожи!

Не обуваясь, выскакивали мы на крыльцо, плескали друг дружке воды из ковша и скорее садились за длинный выскобленный стол, на котором уже стояла миска и рядом две ложки. Третьей Горка уже работал. Ложка стукалась об дно и стенки миски – это Горка выгребал гущу.

– Умылися? – запихивая в рот полную затирухой ложку, справлялся он. – Теперь расчешитесь!

Наконец, Горка тяжело отдыхивал, бросал свою ложку на стол и важно говорил:

– Ну, я пошел по хозяйству, а вы оближите чугунок, да опосля чтоб помыли его. Ты, Славка, не вздумай плясать по избе, на печке сиди! А ты, Верка, на родник сходи по воду. И дров принеси!

Я согласно кивала головой, а потом, как только он за дверь, кидалась к чугунку. Славка уже «лизал» свою половину. А я свою в глиняную мисочку соскребла. Потом, проглотив ложки три, сделала над собой невероятные усилия, чтобы не съесть все, а оставить еще и Бабочке (так я свою бабушку называла). Она к весне ослабла и почти не вставала с постели. И Горка, раз она к столу не шла, велел ее не кормить…

День за днем прошла зима. Растопил апрель снега, умягчил землю, и вот уже из нее полезла травка. Нежная, еще совсем короткая, но уже отчаянно щиплют ее выпущенные на длинных веревках, исхудавшие за зиму козы; мычат, завидев зелень, стоящие на дрожащих широко расставленных ногах, иссохшие до позвонков коровы.

– Ну что, Горк? Хозяин ты мой, – ласково и уважительно глядя на старшего сына, сказала мать. – Дожили, слава Богу, до зеленей. Выводить надо Погодку. Небось, уж и корму нет.

– Что ты, мам, у нас еще полсеновала. Я ведь экономил ее, солому-то. Чай, она, знаешь, дорогая какая. Я посчитал: за эту солому, что сэкономил, ежели продать выгодно, так можно пинжак справить!

– А что ж Погодка?! Сынок! Что с коровой-то?

– Она сперва все мычала, а потом привыкла, смолкла.

Мать с минуту молча слушала, будто не верила, а потом как заголосит! Кинулась в хлев.

– Коровушка ты моя родная, что ж с нами ты, Горка, наде-е-лал!

Погодка лежала спокойно, понуро вытянув голову. Дали ей соломки – она лишь головой мотнула… Дали теплого пойла. Мать, вся в слезах, принесла ей целый чугунок затирухи, тот, что нам сварила.

– Пей, ешь, родимая! Ах, горе, горе-то какое, кормилица ты наша! Вставай, милая, вставай!

Пришли бабы. Вчетвером подняли Погодку. На широких налыгачах поволокли на лужок, где влажно зеленела молодая травка и грело солнышко. Поставили прямо на траву: «Ешь, родимая!». Погодка с минуту стояла на трясущихся ногах, потом мотнула головой, дернулась и молча рухнула в мягкую зелень, а с нею и наши надежды на послушного смешного теленка, на теплое молоко.