Александр Строганов - Сочинения. Том 10

Я надеюсь.

Хотя, может быть, может быть, с Вами ничего подобного и не происходило, и все Ваши прегрешения – есть плод моей больной фантазии?

Вы же знаете, если путник и выздоравливает, фантазии его все равно остаются больными.

Навсегда.

Ну что же это я все вокруг, да около?

Приступаю к описанию.

Мне не терпится составить его.

Я думаю, что Вам, досточтимый Стилист, понятно мое нетерпение.

Плита с горячим чайником находится рядом, стоит только протянуть руку. Что я, периодически и делаю, так что о самоубийстве пока речь не идет.

К тому же это – не мой способ.

Это слишком очевидный, грубый, что ли, способ.

И сомнений на тот предмет самоубийство это или смерть ни у кого не возникнет, вы знаете, кого я имею в виду.

Впрочем, мысли имеют первостепенное значение.

Но в мыслях-то я собираюсь уйти из жизни не потому, что пребываю в уныние или опустил руки, что и является, собственно, самоубийством.

Не потому, что жизнелюбие во мне растворилось, точно сахар в стакане чаю, что и является, собственно, самоубийством.

Напротив, я полон жизни, я переполнен ею. Во мне так много ее, что я, безо всякого ущерба для себя, готов часть ее отдать во благо и во спасение, что и намерен сделать, что бы, вылечившись самому, вылечить еще и вас.

И это будет понято.

Это не может не быть понятым.

Так что я спокоен, улыбаюсь.

Подлил еще горячей воды.

Приступаю к описанию.

Тем более что времени у меня остается все меньше и меньше.

Надеюсь, что уже сегодня мне будет сообщено решение.

Однако приступаю к описанию.

Мне не терпится составить его.

Было бы странно, если бы такое событие прошло бы для меня незамеченным.

Хотя известны и такие случаи.

Иммануил Кант, например, по свидетельству очевидцев, с одним из них мне посчастливилось дружить некоторое время, Иммануил Кант сказал о театре соития – Масса ненужных телодвижений.

Между прочим, эта фраза пришла мне на память в один момент, и, надо сказать, очень помогла.

Чего уж там говорить, философия – богиня. Прислушивайся к ней, и ты будешь совершать много более осторожные поступки, а, следовательно, иметь меньше неприятностей и болезней.

Когда встретимся, напомните мне, чтобы мы поговорили об этом.

Это важно.

После переодеваний, размышлений и прочих репетиций, я, все же вышел на черную улицу, и пуговицы моего мундира, кроме, конечно, звезд, были единственными источниками освещения.

Три часа, семнадцать минут, двадцать четыре секунды.

Луны, по какой то неведомой мне причине, той ночью не было.

Впрочем, вполне вероятно, что ее закономерно не было.

Вполне вероятно, что это был знак чистого эксперимента.

Согласитесь, это был чистый эксперимент.

Я шел на смерть.

Но Вы же понимаете, что вследствие хода моих мыслей последнего времени, смерть, принятая извне, нисколько не страшила меня. Мало того, она, сама того не зная, облегчила бы выполнение мною самой важной задачи.

Но вот парадокс – оказывается, человек, вполне подготовленный к смерти, в тот момент, когда выходит из дома и попадает в угольную эту реалию неизбежного, все равно испытывает предательский холодок.

По ходу позвоночника, сверху вниз, и, следом, моментально, в руках.

Интереснейший орган, этот позвоночник.

Вроде бы и не умный, весь ум, как вы знаете, содержится в голове, а все чувствует. И сообщает рукам.

А может быть руки и позвоночник не связаны?

Тогда и руки обладают высокой степени интуицией.

Быть может, весь наш организм обладает высокой степени интуицией и представляет собой ничто иное, как космическую антенну?

Итак, в освещении пуговиц и звезд, я иду.

Стараюсь идти тихо, чтобы не потревожить спящих тут и там собак и лисиц.

Чтобы не было скучно, вглядываюсь в силуэты пирамидальных тополей и пальм.

Удивляюсь про себя гигантским папоротникам и секвойям.

Только в этот час можно увидеть их.

Днем их, как Вы знаете, не встретишь в средней полосе России.

Пахнет арбузами и авокадо.

И, почему-то, кумысом.

Наверное, восточный мальчик где-нибудь рядом.

В этот час и в двадцати трех километрах – это «рядом».

Иду.

Размышляю.

Холодок.

Еще недавно цели и задачи моих путешествий были много возвышеннее.

А разве чистый эксперимент – не возвышенно?

Так успокаиваю себя. Но, одновременно с этим, ловлю себя на мысли, что, пожалуй, такого трепета во время следования я не испытывал еще ни разу в жизни.

Падаю.