Елена Сазыкина - Девять писем об отце

«Здравствуй, Валя.

Мы не все сказали друг другу тогда, в парке, и почти ничего – на прощание. Наверное, я не смог выразить то, что рвалось из сердца, и теперь жалею об этом, но время ушло.

Если мы еще когда-нибудь встретимся, я непременно спою тебе одну песню. А пока посылаю тебе стихи (звук гитары и голос не пошлешь, к сожалению). Надеюсь, они тебя порадуют и напомнят о том единственном Цветущем Мае.

Твой Исай».

Далее шли слова его первой песни.

«Да, как своенравна судьба… По ее странной прихоти адресат не получил этого письма, и кто знает, как бы сложилась жизнь, если бы получил. Может, и меня бы на свете не было», – подумал Александр, заботливо складывая ветхие листы и убирая их обратно в конверт.

Затем он достал старую фотографию и с минуту внимательно вглядывался в черно-белые черты шестнадцатилетней девушки с длинными волосами, ниспадавшими ей на плечи. Да, действительно, по чертам лица можно понять, какой у человека цвет волос. Он перевернул фотографию и прочел давно известную ему надпись: «Исе на память от Вали». Под этими словами отцовским, но еще по-юношески аккуратным почерком было записано стихотворение Лермонтова:

Прочитав надпись, Александр убрал фотографию в нагрудный карман, застегнул куртку и зашагал прочь по той же улице, но уже в обратном направлении – к метро.

Теперь машины ехали ему навстречу, а ветер дул в спину, и так идти было гораздо легче. Он шел и думал о том, почему первая любовь почти всегда оказывается обречена. Наверное, чтобы переплавить это необъятное чувство, взрывающее сердце, в нечто менее смертоносное и более постижимое – в то, что мог бы разделить с тобой другой человек, нужно научиться это чувство умерять и усмирять – облекая его в земные слова и приспосабливая к земной жизни. А чтобы этому «искусству» обучиться, надо, видимо, пройти через горнило первой любви – ранней, безответной и безнадежной.

А еще он думал о том, что в рукописи все было рассказано, и, в сущности, не было никакой необходимости искать кого-то по адресу, возле которого в отцовской записной книжке стояла приписка «на всякий случай». «Надо будет еще раз перечитать Калужскую главу», – подумал Александр, вступая на эскалатор станции метро «Василеостровская».

На пороге комнаты стоял старожил Ребров. В зубах его дымилась папироса, дым ел ему глаза. Осмотрев чемоданы и их обладателей, Ребров сказал: «Вы, уважаемые, катитесь-ка отсюда по-хорошему. Народ вы шустрый, носатый, пробьетесь. А тут, видите ли, люди живут, трудяги».

Он перебрал костыли и повел бровью на дверь: «Ну!».

Эдик робко протянул направление из месткома. На шум вышла комендант студенческого общежития Зоя Ефимовна, женщина с багровым лицом и хриплым голосом. Ребров бросил:

– Зоефимна, разберитесь с этими. Какие-то неврастеники, нарушители паспортного режима.

Она посмотрела сквозь Реброва и сказала вновь прибывшим:

– Давайте направления.

Ознакомившись с бумажками, Зоя Ефимовна скомандовала:

– Ну, тройка борзых, занимайте свободные койки. Живите и не дурите тут у меня. Водку не пить, не курить, девок не водить. Все ясно? – а после короткой паузы добавила, – дайте папироску.

«Тройкой борзых» были студенты первого курса Ленинградского педагогического института: Ися Шейнис, Эдик Малиенко и Коля Резников. Коек было двадцать, и пока что занято было не более половины. Так что выбрать было из чего. Другими достопримечательностями комнаты оказались голландская печь в дальнем углу и мебель, оставшаяся еще со времен военного коммунизма.

Через пять минут друзья беседовали с Ребровым. Теперь уже мирно.

– Даю азы, – говорил ветеран, – главное – не иметь хвостов, не завалить сессию. А там – госы, и вас вышвырнут, никто не задержится. В остальном – не теряйте времени, мальчики. Жизнь коротка, а студенческая жизнь еще короче. Хватайте все. Не слушайте демагогов. Скоро все они к ночи начнут собираться. Так что лучше обмыть ваш приход сейчас. Ты, очкарик, беги в гастроном. А ты, скелет, наведи тут порядочек. Идет? Ну, то-то.